Расцветающая роза - Сьюзен Барри Страница 13

— Ох, Кэтлин, — сказал он охрипшим голосом, — вы разбили мне сердце! Я уже решил, что ни за что не влюблюсь, и вот…

Лишившись самообладания, пристыженная, она отошла к холстам, стоявшим вдоль стен. В это время подоспел Джованни с кофе, Эдуард поинтересовался, какой она предпочтет: черный или с молоком. Только она собралась ответить, что ей все равно, как, взглянув на один из холстов, застыла в изумлении. Эдуард подошел к ней.

— Но это… этот портрет, — начала она, не веря своим глазам, — это же Арлетт! Арлетт посмела нарисовать ее!

— Ну да, — ответил он, прямо глядя на нее, — и что с того?

Она утратила дар речи. Арлетт словно ожила… и в то же время весь ее облик — волосы, глаза, чудная кожа — все было воспроизведено с явным преувеличением. Вновь эта атмосфера нереальности, такая же, как на том пейзаже с каналом. В обоих случаях возникало ощущение нереальности, и было в этом нечто сказочное.

Портрет сестры — так, как увидел ее Эдуард, — имел дефекты: не был правдиво изображен, к примеру, слабый рот, свидетельствовавший, как хорошо знала Кэтлин, об обидчиво-дерзком характере, да и глаза… Это была Арлетт, написанная тем, кто был ею ослеплен, изображенная на фоне густого темного бархата в студии художника.

— Вы… вы приводили ее сюда, чтобы нарисовать, — пробормотала Кэтлин, еще не веря до конца, — а ведь, помнится, говорили, что не допускаете вторжения посторонних в свою частную жизнь.

— Я не собирался, но все-таки сделал, — бросил он резко, подойдя к картине и повернув ее лицом к стене. — Арлетт была моей натурщицей, я привел ее сюда, потому что лучшего места не нашел; и потом, она сильно нуждалась.

— И вы… платили ей?

— Естественно. — Он вполне искренне удивился.

Кэтлин поджала губы.

— И много у вас таких натурщиц?

— Да, я часто писал красивых женщин.

— И меня вы сюда привели, чтобы сделать портрет?

— Конечно нет.

— А вы знаете, где ее найти?

— Ну, у меня есть некоторые соображения.

— И вы мне скажете?

— Нет, — отрезал он, — потому что уверен: Арлетт не хотела бы этого. — Он подошел к ней, и изменившееся выражение его лица совершенно поразило ее — только что наблюдавшую другого человека, сжимавшего ее в объятиях. Прежнее нескрываемое желание в его глазах — если только она его не вообразила! — пропало, сменившись холодной настороженностью, заставившей ее почти отпрянуть. Даже еще не вполне осознав, что произносит, она выпалила с невольным осуждением:

— Вы были любовниками!

— Я никогда не был ничьим любовником, — ответил он холодно, — и не собираюсь им становиться. Предпочитаю вести жизнь без посторонних вмешательств. Женщины для меня, хотя и предмет восхищения, а порой даже вдохновения, не столь важны. Я пытался убедить вас в этом вчера ночью; но вы, видимо, не склонны верить мне. Сегодня я еще раз пытался разъяснить вам это, но теперь, наверное, в этом нет нужды. Портрет Арлетт, — и он пнул его ногой, — мне в этом помог.

Она в волнении прошлась по комнате, в то время как он вежливо спросил:

— Хотите еще кофе? Джованни мастак по части кофе.

— Нет, благодарю, — Кэтлин словно пребывала в полузабытьи, — я бы предпочла вернуться в отель, если не возражаете.

— Разумеется, как угодно, — немедленно и с совершенным безразличием согласился он. — Сейчас я позову Джованни.

На следующий день Кэтлин принялась ходить по магазинам Меркарии — один из немногих венецианских сухопутных маршрутов по так называемым улицам. Она не была настроена на покупки, просто надо было как-то убить время, потому как слишком много всего на нее сразу обрушилось. Она сознавала свое одиночество в столь несвойственной ей обстановке, и это ее немного пугало, пока она не решила сократить свой визит и вернуться домой в Англию.

Впервые при входе горничной с завтраком она не ощутила радостного волнения ни по поводу своего пребывания здесь, ни даже из-за прекрасной погоды. Не радовали взор чудесные цветы; и никто не ждал ее в мраморном вестибюле после завтрака.

Магазины на Меркарии были хороши, и она не удержалась от покупки пары вещиц для себя, подарка матери и бижутерии для своей напарницы в маленьком книжном магазине, где они работали. Потом она вернулась на площадь Святого Марка, куда считали своим долгом обычно возвращаться туристы, и заказала прохладительный напиток, устроившись за столиком одного из кафе.

Это было не то кафе, где они встретились с Эдуардом в первый день ее пребывания в Венеции. Она постаралась избежать всего, что напоминало ей тот день. Зачем травить душу воспоминаниями. Теперь все изменилось, главное — Эдуард стал совсем другим.

Вернувшись из его палаццо и обменявшись ничего не значащими фразами, они расстались на пороге отеля. Чувства ее настолько переполняли, что она едва смогла поблагодарить его, и он вдруг как по мановению волшебной палочки превратился в отчужденного незнакомца, причем выглядел так, словно ему это преображение ничего не стоило. Он не предложил встретиться вновь, должно быть, потому, что она настояла на своем возвращении из палаццо. И она едва ли могла винить его за это. Однако Кэтлин не могла понять, почему он не хочет рассказать ей все, что знает об Арлетт. Несмотря на его отнекивания, она догадывалась, что у них было нечто вроде связи, и несомненно, он был ею очарован — иначе не стал бы тратить время на портрет.

В то же время она не винила его за то, что, воспользовавшись преимуществом краткого знакомства, он сумел внушить ей некое подобие любви. Поцеловав ее раз, он ясно дал понять, что все это — эксперимент, который не будет повторен. Всего-навсего волшебство венецианской ночи, проведенной в гондоле с красивым мужчиной, — в подобных обстоятельствах любая молодая женщина не устоит от поцелуя на прощанье.

Некого было винить за этот поцелуй. Но она прекрасно понимала, когда Эдуард увлек ее в свое палаццо — а может быть, и надеялась, — что последуют новые поцелуи… Даже в тот момент, когда она обнаружила портрет Арлетт, она ждала, что он кинется за ней и заключит в свои объятия.

Более того, что скрывать, втайне она даже жаждала этого. Но в то же время Кэтлин понимала, что он ею увлекся, однако не желает связывать себя никакими обещаниями. Эдуард был достаточно ясен в своих высказываниях, он не хотел лгать, не хотел оставлять ей ни малейшей надежды на будущее.

Даже через двадцать четыре часа ее бросало в жар от этих высказываний.

«Я старался внушить вам это прошлой ночью, но видно, вы не склонны мне верить. И сегодня я всеми силами пытался это сделать…»

Боль была отчетливой, словно с нее сдирали кожу, и в то же время она испытывала унижение. Что же он думал о ней, жаждущей любви молодой женщине, непривычной к венецианской экзотике, однако тянущейся к людям вроде Эдуарда, живущим совершенно иной жизнью.