Роковая дама треф - Елена Арсеньева Страница 13

Марфа Тимофеевна быстро перекрестилась и вновь взялась заодевание Анжель. А та не знала, чему более удивляться: изысканности белья иредкостной красоте темно-синего бархатного платья и меховых полусапожек изтонкой кожи, в которые обряжала ее Марфа Тимофеевна, или той истовой нежности,которая звучала в ее голосе, когда она рассказывала о своем барине, чьераспутство было для нее не более чем милой шалостью ненаглядного дитяти.

– Помер, говорю, мой сыночек, а княгиня об том прознала. Этоне здесь было, а в имении княжьем родовом, на Орловщине: здесь просто так,угодья их охотничьи. Барыня наша была женщина жалостливая, сама только чтородила и понимала, что княгине ребя́, что кошке котя́ – то жедитя́. Вот она и взяла меня в кормилицы, чтоб тоску мою утишить. Да имолоко у нее было жидкое, слабое, княжич маленький день и ночь плакал, криком кричал,а я бабенка крепкая, грудастая была, что буренка, – выкормила моегоненаглядного Никитушку! – Она вдруг осеклась, прихлопнула рот ладонью: – Ох,что ж я рот раззявила, болтушка неболтанная! Князь молодой мне ведь не велелимя свое выказывать – пусть, мол, она сама меня узнает и вспомнит!

Анжель так вздрогнула, что Марфа Тимофеевна от неожиданностивыронила ее недоплетенную косу, и темно-золотистый тяжелый жгут больно ударилАнжель по спине. Вчерашнее наваждение начиналось снова!

– Да успокойся ты! – еле утихомирила ее Марфа Тимофеевна,жалостливо разглядывая Анжель в зеркале. – Ишь, побелела: лица на тебе нет!Забудь, что слышала, я просто невзначай обмолвилась. Это ваши с барином дела –вы с ним сами и объясняйтесь!

И, не обронив более ни единого слова, она закончилапричесывать Анжель и сопроводила ее в маленькую столовую, где уже сидел водиночестве барин.

* * *

При виде его она замерла, словно ноги к полу приросли, он жевскочил с такой стремительностью, будто готов был, перескочив через стол,броситься к Анжель, однако суровый взор Марфы Тимофеевны пригвоздил его кместу, заставил пробормотать сдавленным голосом какие-то общие слова о погоде исамочувствии и снова сесть, уставившись в свою тарелку.

Кушанья были хоть куда! Прислуживал молодой статный лакей,русобородый, пригожий – хоть картину с него пиши! – и он без задержки подавалщи с завитками, сальник из отварных круп, окорок ветчины, белужью тёшку,жареного индюка и бесподобные оладьи с медом. Анжель охотно отдала должноевсякому блюду, поражаясь более чем обильному завтраку, однако, бросив невзначайвзгляд в окно, увидела, что солнце уже в зените. Похоже, они с русским бариномвынуждены были совместить завтрак с обедом… и снова краска смущения залила щекиАнжель при воспоминании о том, почему это произошло.

– Приношу вам свои извинения, мадам, – проговорил в этовремя молодой князь глуховатым голосом, не отрывая взора от серебряного ножа свитой тяжелой рукояткой, которую он сгибал и разгибал с такой небрежностью,будто это была ивовая веточка. – Видите ли, я принял вас за одну свою давнююзнакомую… более чем знакомую! Сказать по правде, было время, когда сердце моепринадлежало ей всецело. Отечество, вера, государь и она, моя любимая, – вотвсе, для чего я жить желал. Казалось, и она от меня без ума, а на самом делебезбожно обманывала меня для одного вертопраха, чье имя более напоминалопрозвище обезьяны. С ним она и сбежала впоследствии. Жаль, что я не успел длянее застрелиться! – усмехнулся он, и Анжель едва сдержала готовый вырватьсявозглас: «Какая она дура!»

Сейчас, сидя напротив молодого князя, она с трудом отводилаот него глаза. Более всего хотелось, забыв о приличиях, смотреть и смотреть наэто худое, нервное, четко очерченное лицо со светлыми бровями вразлет подвысоким лбом, смотреть в прищуренные серые глаза с такими длинными, крутозагнутыми светлыми ресницами… и эти твердые неулыбчивые губы… ах, как целуютэти губы! – а по первому его зову, по первому знаку хотелось броситься в егообъятия, и уже навсегда. Но он не делал этого знака, он не звал ее более –напротив, говорил и говорил о том, как сожалеет, как виноват, как жаждетпрощения, каждым своим словом воздвигая между собою и Анжель новые и новыенеприступные преграды.

Сердце защемило от обиды. Какую же власть мгновенно приобрелнад нею этот русский дикарь – и почему? Что уж в нем такого особенного, кромеэротической изобретательности? Хорош собою, конечно, богат, знатен – однако всеэто чужое, враждебное. Просто одиночество, неприкаянность, тяготы пути сыгралисвою пагубную роль. Ведь ее житье было – яко тьма кромешная. Почуяла тепло,бесприютная собачонка, и решила согреться у чужого огня? А не боишься, чтоутомишь снисходительных хозяев и они погонят тебя прочь как раз в те минуты,когда ты уже поверишь, что нашла свой дом? Ты что, забыла, Анжель, о решенииберечь свое достоинство? Твое место в снегу, на сыром лапнике, возле дымногокостра; твой удел – быть грязной, полуголодной; твоя участь – с оледенелымсердцем, не помня прошлого, не ведая будущего, ненавидя настоящее, брестивперед, в какую-то страну, искать свой дом, свое место! И не позволять тоскеобессиливать тебя. Пусть отныне никто не смеет тебя жалеть! «Надо бежатьотсюда, – с горечью думала Анжель. – А с этим человеком ты враз сделаешьсятряпкой, подстилкой, ждущей своего хозяина, который в то время будет нежитьсяна другой подстилке…» Уныние сковало все чувства Анжель, но у таких людей, какона, с сильной впечатлительностью, после уныния следует такое же всепоглощающеевозбуждение. И, желая немедленно спасти хотя бы самые жалкие остатки гордости исамолюбия, она с невиннейшим видом спросила:

– А как Варвара? Еще спит?

Он поперхнулся, взглянув на Анжель беспомощно, изумленныйвраждебностью ее голоса, а она не унималась:

– Вы ее вчера тоже в покое оставили или после меня еще развлекалисьс нею, пока и она не рухнула без чувств?

Свой собственный голос показался ей чужим и сварливым.Теперь уже и Марфа Тимофеевна воззрилась на нее удивленно, однако она и баринтут же понимающе переглянулись, едва пряча улыбки, и Анжель догадалась: а ведьв ее голосе прозвучала лютая ревность. Ох, какой позор! Она с пренебрежительнымвидом отвернулась к окну, словно все, что ее занимало в это мгновение –встревоженное карканье стаи ворон, долетевшее издалека, – и невзначай поймалавзором мелькнувшее на лице лакея выражение неприкрытой, всепоглощающейненависти.