Игра в марблс - Сесилия Ахерн Страница 13

Мама ушла в школу к Энгюсу. У него неприятности: попался на том, что сожрал все облатки, остававшиеся после мессы, – он служит в алтаре, и он съел их подчистую, несколько сот штук. Когда его спросили, не хочет ли он что-нибудь сказать по этому поводу, он попросил пить, потому что целая куча облаток прилипла у него к нёбу. «Во рту было сухо, как в аду», – шепнул он нам ночью в постели, и мы так хохотали, чуть не уписались. Энгюсу нравится прислуживать в алтаре, ему за это платят, особенно на похоронах, он сидит в классе, а священник проходит за окном и показывает ему, куда он требуется: большой палец вверх или вниз. Если вверх, то на похороны, и там платят больше. А на свадьбе меньше. Никто не хочет прислуживать священнику на свадьбе.

Дункан помогает в мясной лавке у Мэтти, ощипывает кур и индеек – наказан за то, что смошенничал на экзаменах. Говорит, что хочет бросить школу, как Хэмиш, но мама не разрешает. Она говорит, он не такой умный, как Хэмиш, хотя в чем тут смысл? Я-то думал, кто умнее, тот учится лучше, а тупым заканчивать школу не стоит.

Томми играл во дворе в футбол, так что смотреть за Бобби выпало мне. Вот только я плохо смотрел за ним. Но даже Господь Бог не сумел бы углядеть за Томми – это какой-то ураган, никогда не останавливается.

Пока он играл на полу с поездом, я достал новую игру «Загони лису», которую мне подарили на одиннадцатилетие. Игра от компании Cairo Novelty, лиса – матовый шарик, а гончие – черно-белые завитки. Я не заметил, как Бобби схватил лису, но он вдруг замер и краешком глаза стал коситься на меня. Я обернулся и увидел, что он уже подносит ко рту матовый шарик. Тащит его в рот, а сам смотрит на меня искоса, нахально, голубые глаза блестят, что угодно готов сделать, лишь бы меня достать, даже задохнуться насмерть.

– Бобби, стой! – заорал я.

Он улыбнулся, очень довольный, что я так разволновался. И поднял руку еще ближе ко рту.

– Нет! – Я прыгнул к нему, и он пустился бежать, быстрый маленький засранец, не угонишься – вроде бы пухлячок, мускулов нет, а несется со скоростью сто миль в час, лавирует между стульями, ныряет под них, выскакивает. Наконец я загнал его в угол и остановился. Шарик уже прямо у его губ.

Он хихикнул.

– Бобби, послушай, – отдыхиваюсь я. – Если сунешь его в рот, подавишься и умрешь, понял? Бобби не будет. Бобби сдохнет, на хрен!

Он все смеется. Рад моему страху. Рад, что взял надо мной верх.

– Бобби… – грозно повторяю я и медленно придвигаюсь, готовый сразу же прыгнуть. – Отдай мне шарик…

Он сунул его в рот, и я набросился на него, сжал круглые щеки, пытаясь вытолкнуть шарик наружу. Иногда он просто держит за щекой то, что подобрал – камешки, улиток, гвозди, всякую грязь, сует в рот на хранение, а потом выплевывает. Но шарик не прощупывается, щеки скользкие, кожа, слюна, сопли подтекают из носа. Он начинает давиться, и я силой раскрываю ему рот – там пусто. Маленькие молочные зубки и податливый красный язык – больше ничего.

– Черт! – шепчу я.

– Селт! – повторяет он.

– ХЭМИШ! – ору я во всю глотку. Хэмиш должен был пойти в город работать или искать работу или чем там Хэмиш занимается теперь, когда больше не учится в школе, но я слышал, как он вернулся домой, хлопнул дверью и протопал наверх, в нашу общую комнату. – ХЭЭЭЭМИШ! – завываю я. – Он съел лису! Бобби проглотил лису!

Бобби таращится на меня, испуганный моим криком, мой страх передается ему, того гляди, заревет. Но это меня сейчас меньше всего беспокоит.

Ботинки Хэмиша громко простучали по лестнице, он ворвался к нам:

– Что стряслось?

– Бобби проглотил лису.

Сначала Хэмиш удивился, но потом увидел на столе игру и сообразил. Он двинулся к Бобби, и тот совсем уж надумал зареветь. Дернулся удрать, но я его перехватил, и Бобби завизжал свиньей.

– Когда?

– Только что.

Хэмиш подхватил Бобби и перевернул его вверх ногами, потряс, словно вытряхивая монеты из его карманов, – я видел, как он это проделывал с малышней. Бобби засмеялся.

Хэмиш снова поставил его на ноги и раскрыл ему рот, засунул пальцы поглубже. Бобби широко распахнул глаза, и его вырвало противно воняющей кашей.

– Он тут? – спросил Хэмиш, и я не сразу понял, о чем он, пока он сам не опустился на колени и не порылся в блевотине в поисках шарика.

Прежде чем Бобби успел разрыдаться, Хэмиш снова его схватил и стал щекотать и трясти, тыкать пальцем ему в ребра и живот. Бобби опять захихикал, хотя от него все еще воняло рвотой, попытался вывернуться из-под руки: думал, это такая игра, а мы с Хэмишем с ума сходили.

– Ты уверен, что он проглотил?

Я кивнул и подумал: сейчас он и меня вверх ногами перевернет.

– Мама меня убьет, – сказал я, слыша, как стучит мое сердце.

– Не убьет, – сказал он не слишком убедительно, ему-то что.

– Она мне говорила не играть в шарики, если Бобби тут крутится: он вечно их тянет в рот.

– А! Ну тогда, наверное, и вправду убьет.

Мне представляется Иисус на кресте, руки пробиты гвоздями. Неужели никто никогда не интересовался, не Мария ли его пригвоздила? Быть может, главное чудо не в том, что Мария ухитрилась забеременеть, не видавши мужика, а в том, что она прибила сына к кресту и осталась вроде как ни при чем. Если меня в конце концов распнут на кресте, все первым делом заподозрят маму. И она меня через четырнадцать стояний крестного пути прогонять не станет, сразу перейдет к делу.

– С виду он в порядке, – сказал Хэмиш. Бобби надоело, что мы его со всех сторон изучаем, и он снова уселся играть с поездом.

– Да, но придется ей сказать, – ответил я, сердце так и стучало, меня пробирала дрожь. Терновый венец на голове, ладони пробиты гвоздями, пах кое-как закутан тряпкой, соски наружу. И ведь она сделает это напоказ, как Иисуса распяли на горе, чтобы все видели, – может быть, в школьном дворе или на стене за прилавком в мясной лавке. Подвесит меня на огромный крюк, на котором коровьи туши вешают, и каждый, кто зайдет в воскресенье купить отбивную, увидит: вот он, мальчишка, недосмотревший за братиком. Две свиные, пожалуйста.

– Необязательно говорить ей, – преспокойно заявил Хэмиш и принес с кухни тряпку. – Вот, убери его дерьмо.

Я вытер.

– А если лиса застрянет у него внутри? И он перестанет дышать?

Хэмиш обдумал мой вопрос. Мы оба смотрели, как Бобби играет. Светловолосый, белокожий пухлячок снова и снова устраивал аварию, сталкивая поезд с ножкой стола, и что-то приговаривал по-своему – язык не помещался у него во рту, и слова он выговаривал нечетко.

– Слушай, ей говорить нельзя, – постановил наконец Хэмиш. Тон у него совсем взрослый, уверенный. – После того как вышло с Викторией, она… – Ему нет надобности уточнять, как мама поступит, мы с ним оба не раз видали, на что мама способна, так что догадываемся.

Конец ознакомительного фрагмента