Лабиринты судьбы - Марина Преображенская Страница 13

Это забавляло, рождая неистощимый игровой азарт, и страстный порыв Киры казался мне по меньшей мере неуместным.

Мне захотелось потрепать его по шелковистым волосам, легонечко щелкнуть по носу, а потом пройтись колесом по зеленой ковровой дорожке.

С тех пор как меня выписали из больницы, прошло уже около месяца. Из школы меня, конечно же, не исключили, и, чтобы достойно завершить обучение, я окончательно перебралась к Кире.

Он уходил на работу, а я на тренировку, затем в школу. Обедать мы всегда ходили вместе. Моя большая перемена и его обеденный перерыв совпадали по времени, и получаса нам вполне хватало для посещения уютного маленького ресторанчика, который в обеденное время работал в режиме столовой.

Затем я бежала домой, готовила уроки, нехитрые салатики к ужину и стремглав летела на вечернюю тренировку.

После бассейна Кирилл встречал меня в парке, и мы медленно, растягивая удовольствие, шли домой.

Нет, все-таки жизнь полосатая штука. Ну, безусловно, не может быть человеку все время плохо. Вообще, оптимизм — это врожденное чувство. И если воспринимать все с тобой происходящее непредвзято, то наслаждаться можно почти каждым мгновением.

Бывают моменты, заграждающие темной стеной радость бытия, но, когда боль достигает своего апогея, вдруг наступает прозрение и приходит свет.

«Вот только как бы не забыть об этом, когда ад растворяет свои зловещие глубины?» — думала я в одну из ночей, когда Кира тихонечко паял на кухне какую-то безделицу и беспрестанно чадил канифолью и «Космосом».

После того как мы расстаемся с детством и вместе с ним утрачиваем способность незамутненного, радостного, открытого восприятия мира, где все так надежно и оправданно, где солнышко греет всех и шарики продаются даже в будни, а стало быть, можно купить их и устроить себе праздник в любой из самых пасмурных и холодных дней, после того как мы расстаемся с детством — вдруг приходит понимание, что шарики, какие бы они ни были развоздушные и расцветные, — еще не праздник. А солнышко может не только греть, но и сжигать, убивать, а на определенном уровне и опалять неимоверным холодом.

Но именно тогда, когда мы расстаемся с детством и нас колотит, катает, мнет, терзает жизнь, утратив наивность, мы приобретаем нечто большее. Несравненно большее, что дает нам право вернуть утраченную способность незамутненного, радостного, открытого восприятия мира.

Мудрость? Может быть. А может, и нет. Не знаю.

Но в тот вечер я неожиданно для себя вдруг обрела ясность окоема, благость души и потерянную было надежду. Все встало на свои места. Я глубоко вздохнула и поплыла в нежные объятия Морфея. Мне снился сон.

Длинная, золоченая лестница устремлялась вверх. Она вилась спиралью и рассыпала свет, подобно новогоднему бенгальскому огню. Там, в вышине, на другом конце искрящейся спирали, восседал ОН.

Он излучал свет неописуемой природы и притягивал к себе. Сила притяжения была такой нежной и неодолимой. Она обволакивала тело, подчиняла себе мозг и звучала божественной музыкой.

Я подымалась по лестнице. Я подымалась медленно, хотя все мое существо рвало вверх, ступени мягко удерживали мои ноги. И в этом не было никакого насилия, лишь теплое упреждение суетливой развязки. Было легко, и хоть я по-прежнему поднималась медленно, вдруг стало ясно, что движение мое ускоряется.

ЕГО лицо приближалось и в приближении своем казалось знакомым. Но я никак не могла рассмотреть его вполне, и неутоленность желания познать, кто же ОН, увидеть лицо, разглядеть черты жарко билась в груди, сладкими излучениями пронизывая все тело.

Я неслась навстречу ЕМУ все быстрей и быстрей, но, мне казалось, все равно невыносимо медленно. Внезапно, напрягшись всем телом при очередном шаге, я оторвалась от ступеньки и взмыла над миром.

Узкой чешуйчатой змейкой лестница осталась где-то внизу, а плоть моя переполнилась обладанием пространства. Ужасающим и пронзительным в неописуемом восторге.

Где-то у основания моего черепа мягким толчком затеплилась сладкая звездочка, и от нее растеклось по телу чудное блаженство. Блаженство стремительно напитывало собой каждую клеточку. Точка у основания черепа разгоралась, наполнялась сочным цветом, увеличивалась в размерах до необычайных масштабов.

И вот уж я — не я, а сама эта точка, одновременно стремящаяся заполнить собой Вселенную и тут же истекающая в мизерное ничто.

Я — ничто, и я — бесконечность и вечность. Мне страшно и сладко. Безумно сладко! Что это?! Я вижу ЕГО!! И — взрыв!

Слепящая вспышка, сладострастный ужас, и где-то в низу живота, далеко — как на другой планете, распадаются отзвуки взрыва. Тело тает в истомной зыби. Я открываю глаза и ощущаю, как по груди моей скользят горячие губы. Мягкая волна ладоней перекатывается по коже и бережной повелительностью выводит меня из состояния сна.

Губы у Киры неимоверно нежные. Он касается моего соска, обволакивает его, прикусывает тугую горошинку, а волна его ладоней, обтекая живот, струится к бедрам, потом в обратном направлении. Легкими движениями он ласкает мое тело, словно случайно задевая нежный пушок заветного холмика, и это приятно возбуждает.

Случайные прикосновения становятся все более частыми, быстрый ток крови звенит в висках, и, наконец, все мое естество переполняется неимоверным возбуждением.

Я обнимаю руками его шею. Я тянусь к нему, мне хочется врасти в него, врасти и стать им, как только что я была Вселенной. Я хочу, чтобы он стал мной. Я хочу, чтоб мы были единым целым, заполняющим собой бесконечность и истекающим в ничто.

Мои губы встречаются с губами Киры, из моего горла вырывается сдавленный стон. Я слышу стон со стороны, и он еще больше сводит меня с ума.

— Кирочка. Я хочу тебя. Хочу тебя, сладкий мой. Мой родненький… Никому тебя не отдам! Никому, никогда.

— Маленькая моя, не уйду я, Чучелиндушко.

Кира целует мое лицо, покусывает ушко. Он шепчет мне сказочные слова и… отстраняется.

Но даже если бы я и хотела, все равно не смогла бы противиться нахлынувшему желанию. Жаркое дыхание Киры, его объятия, язык его, вводящий меня в безумие своей живостью, — страстной мукой переполняют меня.

— Чучелиндушко! Сладкая моя ягодка… Нельзя нам… Ну нельзя.

Он напрягся. Замолчал и, уже не справляясь с собой, обхватил мои бедра и медленными, почти неощутимыми толчками проник в меня.

Слабый отзвук неявной боли возник где-то там, в низу живота, и тут же растаял, растворяясь в неописуемом блаженстве, граничащем с сумасшествием.

Сон вырвался и воплотился в яви, а затем тело мое вдруг как-то обмякло и обрело вполне овеществленные формы. Стало стыдно и больно, но Кира шептал:

— Маленькая моя, счастье мое, перышко невесомое.

Звук его шепота успокоил, утешил, и безмерная радость наполнила мою душу.