Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская Страница 15

– А ну вон все отсюда! – крикнул Юрий и швырнул в ямщиков кость. Татарин тоже воскликнул что-то повелительно, и всё утихло.

– Ну что ты, сестрёнка? Притомилась? – Юрий подхватил Анну на руки и, как маленькую, отнёс к столу. – Сейчас шурпы [20] похлебаешь. Ох, и вкусная удалась.

– Вкусная! – буркнула Анна. – А котёл-то грязный.

Хозяйка принесла чашу для мытья рук, постелила на колени Анне холстинку. Анна нехотя обмакнула кончики пальцев в тёплую пахнущую чебрецом воду. «Всё равно есть не буду!»

Юрий же (о ужас!) смачно хрустел жирными хрящами, не дожидаясь, когда подадут ей, едва ли он думал, что княжна станет есть из общей лохани – за столом, кроме них, сидело ещё человек пять. А как жадно, шумно пил он из большой пиалы, косы, похлёбку, которую зачем-то называл шурпой. Он будто совсем забыл о несчастной маленькой сестре, так увлечённо разговаривал по-татарски с усевшимся рядом с ним тучным татарином. И это старший брат – дела ему нет, что сестра до крови стёрла кожу и едва сидит, что ей плохо, трудно без мамки и сенных девок, что боится она неведомого монастыря и хочет домой, к матери.

Татарин важно слушал, кивая (кто он: хозяин яма, баскак или какой-то важный ордынец-путник?), потом изрёк что-то длинное и одарил улыбкой. «Надо мной насмехается», – решила Анна и впервые пожалела, что дурно учила татарский.

– Мурза сказал, – вдруг, словно прочитав её мысли, объяснил Юрий, – что видеть змею во сне – хорошая примета: встретишь мудрого человека, учителя. Не грусти, сестричка, всё будет хорошо! И отведай шурпу.

Она и не заметила, что перед ней поставили пиалу. Господи, как вкусно пахла эта похлёбка-шурпа. Но котёл скребла татарка грязным веником и на дне его оставила помои.

– Не буду есть эту дрянь! – Анна с вызовом посмотрела на татарина – он улыбался, обидно улыбался.

– Прости меня, сестра, грешен я, – смиренно, как матери, сказал Юрий, – совсем забыл, что Великий пост. Но грешить так грешить! – Он подвинул к себе пиалу. И хотя Юрий говорил по-русски и обращался к ней, Анне показалось, что слова его больше предназначались татарину. Тот сразу хлопнул пухлыми ручками, отдал распоряжение татарке, и она проворно поставила перед Анной плошку с двумя большими яйцами – ну кто же из православных ест яйца в Великий пост?

– Ешь, Анна, не то ты совсем обессилишь. Напоститься ещё успеешь: чай, не домой едешь, – сказал татарин по-русски, совсем, как отец сказал. И Анна, плача, съела два гусиных яйца. И об этом как о самом своём большом грехе говорила на первой монастырской исповеди.

7

В монастырь приехали незадолго до захода солнца, Анну ждала какая-то постель, а Юрий через час-другой должен был опять отправится в путь – опять седло, опять скользкая дорога – двадцать вёрст до княжеского терема в Серпухове. Устав обители не позволял гостям-мужчинам ночевать в монастыре, и ворота входящему и отъезжающему открывали только от восхода до захода солнца.

Юрий немного поговорил с настоятельницей наедине, потом кликнул пригорюнившуюся в коридоре у стены Анну.

– Христос воскрес, деточка! – ответила на Аннин поклон настоятельница и протянула для поцелуя руку. Рука оказалась холодной, обветренной и пахла огуречным рассолом. «От цыпок», – отметила Анна и, спохватившись, откликнулась:

– Воистину воскрес, – с удивлением соображая, почему настоятельница произнесла такое несвоевременное приветствие – до Пасхи было ещё далеко.

– Не приглашаю тебя сесть, деточка, – вижу, седло тебе было не в пору. Как же это так, братец, – отправить девочку в далёкий путь и не пригнать седло?

– Да мы не рассчитывали верхом ехать, – засмущался Юрий. – Весь скарб на дороге бросили: постель, одежду, снедь. Когда теперь прибудет…

– Ни Анне, ни нам этого ничего не нужно, братец. У нас общежитийный устав. Анна будет жить, как другие послушницы, и тех денег, что ты оставил, братец, вполне хватит.

«Почему она так часто говорит “братец”?»

И будто поняв, о чём Анна подумала, настоятельница объяснила:

– Мы родственники, деточка, – я тоже правнучка князя Владимира Андреевича. Но здесь, в стенах монастыря, наше родство ничего не значит. И я хочу, чтобы ты о нём ни с кем не говорила. Всё равны перед Богом. А здесь, в обители, княгиня и простолюдинка – все мы Христовы невесты. И всех нас привело сюда горе. Однако, – она улыбнулась, – есть всё-таки кое-какие отличия: ты, к примеру, только послушница, хотя и будущая великая княгиня, а я настоятельница. Не забывай об этом и веди себя со мной согласно нашим нынешним чинам. Христос с тобой! – Она позвонила в колокольчик – вошла с поклоном горбатая чёрная старушка. И только при виде её Анна заметила, что настоятельница молода, разве что немного старше Юрия и поразительно хороша собой.

– Отведи отроковицу в Ларисину келью.

– Но, матушка Ксения, там ведь…

– Отведи, отведи!

– Я провожу Анну, посмотрю, как устроилась?

– Долгие проводы – лишние слёзы, – усмехнулась настоятельница, – а тебе, братец, пора в дорогу – скоро солнце сядет.

Видимо, застеснявшись строгой Ксении, которой из-за молодости и красоты никак не шло звание матушки, Юрий не решился поцеловать сестру, лишь передал материнское благословение – искусный список с чудотворной иконы святой Анны, к её ризе и приложился. И тут померещилось Анне, что у святой и у молодой настоятельницы одно и то же прекрасное лицо.

В келье, куда привела Анну горбатая инокиня, прежде жила схимница Лариса, но недели две как келья пустует, а потому и выстыла, объяснила старушка. Печки в этой крохотной каморке не оказалось. И убранство её поразило Анну невиданной бедностью: киот с совершено чёрными образами, аналой перед ним, на котором раскрытая толстенная книга с забытыми на ней очками, словно Лариса внезапно вышла и сейчас вернётся, и покрытый рогожей топчан, в головах которого лежало вместо подушки гладко обструганное полено.

Да под топчаном громоздились какие-то цепи, гирьки и что-то похожее на конскую сбрую. Анна глядела на эту справу с брезгливым страхом: видимо, ею схимница умерщвляла свою плоть.

– Ты, девка, сиротинушка, что ли? – спросила монахиня с сочувствием, помогая Анне переодеться.

– Я? – изумилась Анна и тут же впервые произнесла это уничижительное слово применительно к себе: – Сирота…

– А бельишко на тебе, девка, шёлковое, не по званию, – укорила монахиня. – В обители такого не носят, не положено.

В княжеском тереме в Москве такое тоже не носили постоянно. Мария Ярославна дала его дочери лишь в дорогу – в шёлке не заводятся вши.

– В наше оденешься, – монахиня протянула грубую, плохо отстиранную, всю в каких-то пятнах рубаху.

– Мне бы помыться, – попросила Анна, изо всех сил стараясь справиться с отвращением, понимая, что ей в её нынешнем бесправном положении придётся надеть чужую затасканную рубашку, и пытаясь всё-таки хоть как-то оттянуть эту минуту. А мыться она не любила.