Дневник пани Ганки - Тадеуш Доленга-Мостович Страница 16

Ах, теперь я больше чем когда-либо убедилась: все, что Гальшка мне о нем говорила, было ложью. Она, наверное, слишком увлечена им. А в его поступках столько достоинства и предупредительности. И ни капли комедиантства.

– Я вовсе не имею намерения разрывать знакомство с вами, – ответила я. – Знакомство это я полагаю весьма милым.

Он безмолвно поднял мою руку к губам и легко – легчайшим мановением – прикоснулся к ней губами. Еще миг, словно в задумчивости, глядел на меня, а потом улыбнулся и подал мне чашечку кофе, одновременно пододвигая и бокал с коньяком.

– Гальшка меня обманула, – начала я, но он сразу же прервал меня:

– Давайте больше не говорить о ней. Как по мне, она осталась в прошлом, а прошлое никогда не возвращается. – Протянул в мою сторону свой бокал и добавил: – Теперь выпьем за будущее… Чтобы оно хотя бы в малой своей части оказалось настолько же прекрасным, как мне хочется.

– Вам? Вы эгоист.

– Не в данном случае, – запротестовал он. – Весь секрет скрыт в том, что сейчас я думаю о будущем для двоих.

Он засмеялся так искренне и ласково, что и я не могла сдержать улыбку. Тогда он придвинулся ко мне и легко, очень легко, будто бы положив руку на поручень кресла, приобнял меня. Я не могла отвести взгляд от его глаз.

В этом месте полагаю необходимым прервать описания пани Реновицкой, как несущественные для всего дневника. Надеюсь, читателю, как и мне, может показаться совершенно нормальным, что во время того двухчасового визита пани Ганки к г-ну Роберту Тоннору между ними завязались, скажем так, «нити дружбы». В то же время я совершенно убежден, что там и тогда не произошло ничего, что могло бы бросить тень на доброе имя пани Реновицкой или на безукоризненную репутацию джентльмена, которой, по словам автора, вполне заслуживал г-н Роберт Тоннор. Жутковатая и неустойчивая ситуация, в коей пребывала автор дневника относительно выявленного первого брака своего мужа, делает для нас абсолютно понятным ее голод по настоящей дружбе и необходимости опереться на сильное мужское плечо.

Наверняка многие бы поставили пани Ганке в упрек, что она слишком легко воспринимает трагедию собственного семейного гнезда, что чересчур распыляет свои усилия на дела, не имеющие непосредственного отношения к близящейся буре. И мне кажется, совершенно зря. Пани Ганке едва исполнилось двадцать три года, натура ее была открыта новым впечатлениям. Медленное расследование, проводимое ее дядей, не могло полностью занять время человека столь живого, импульсивного и активного. Если позже окажется, что при выборе средств успокоения своей активности она совершила какие-то ошибки, это нисколько не изменит того факта, что ошибки на ее месте совершили бы и сотни подобных ей женщин.

И не бросаясь здесь камнями обвинений, ограничимся тем, что укажем: в то воскресенье между пани Ганкой Реновицкой и г-ном Робертом Тоннором зародилась дружба. Доказательством этого могло стать то, что упомянутый уже выше коньяк они, должно быть, выпили на брудершафт, поскольку с этого дня пани Реновицкая в своем дневнике попросту зовет его Робертом. (Примеч. Т. Д.-М.)

Я вернулась домой, ошеломленная всем этим. Многовато я выпила коньяка. Какой странный мир! Человек никогда не знает заранее, что его ждет, что может с ним случиться. Ах, если бы жизнь моя была полна такими неожиданностями. Роберт чудесен!

У меня была еще пара часов времени, потому я немедленно взяла свою тетрадь, желая записать все это. Чтобы не потерять ничего из этого дня. Заканчиваю. Звонит телефон. Наверняка Тото из «Бристоля». Насчет того, что я всегда и всюду опаздываю.

За весь вчерашний день у меня не нашлось и минутки времени, чтобы взять в руки перо. А сейчас – ночь. Вокруг царит полная тишина. Розовый свет лампы падает на бумагу, будуар, с мягкой его драпировкой, кажется какой-то тихой, безопасной гаванью, где мне ничего не угрожает. Часы тихим цоканьем отмеряют секунды. Наконец-то я могу сосредоточиться. Заглянуть в события прошедшего времени – и в собственную душу.

Я ее наконец увидела!

Да. Потому что теперь нет ни малейшего сомнения, что это она. Зовется она Элизабет Норманн. По паспорту – бельгийская подданная, двадцати шести лет. Но выглядит, как минимум, на двадцать восемь, и я бы голову дала на отсечение, что ей все тридцать. Ей трудно отказать в красоте. Что до возраста, то дядя Альбин не ошибся. Зато его предположения о ее внешности оказались дискредитированными. Она не блондинка, но рыжеватая шатенка. Глаза у нее не голубые, а зеленые. Она не моего роста – куда худее и ниже. Вот вам и доказательство постоянства мужского вкуса. Бог весть, какими еще женщинами мог увлекаться Яцек. Теперь я уже ни во что не верю. Могли быть там брюнетки и рыжие, даже китаянки или негритянки. От мужчины всего можно ожидать.

В первый миг, когда я ее увидела, мне показалось, что это та, которую я встретила на лестнице Роберта во время первого визита к нему. Но это лишь иллюзия. Во-первых, та была полностью рыжей, во-вторых – чуть выше, а в-третьих, сам Роберт, когда я его спросила, знает ли он мисс Элизабет Норманн, сказал: никогда о такой даже не слышал. Был он искренне удивлен, откуда я вытащила эту фамилию. Я достаточно доверяю Роберту и с облегчением рассказала бы ему обо всем. Уверена, такой ловкий человек, как он, нашел бы выход из ситуации. Сумел бы что-то посоветовать, каким-то образом помочь мне. Увы, я твердо обещала дяде не говорить никому ни слова. Впрочем, если дядюшка считает, что надлежит молчать, – он, наверное, прав. Нужно довериться его опыту.

А его опыту я поражаюсь. Благодаря ему мы открыли то, что открыть сумели. Но расскажу все по порядку.

Итак, в воскресенье вечером, прогуливаясь с Тото и его кузеном Лобоневским по холлу «Бристоля», я увидела дядю, погруженного в чтение газеты. Был он в смокинге. Кстати, он единственный человек, который в смокинге не напоминает кельнера.

Во время ужина меня позвали к телефону. Естественно, это был не телефонный звонок, а дядя. Не теряя времени даром, он показал мне фрагмент почтовой бумаги.

– Не узнаешь ли этот почерк?

Узнала я его тотчас. Ее почерк. Я узнала бы его и в аду. Оказалось, дядя дал немалые чаевые горничной, что прибирается в номере г-жи Норманн, чтобы та принесла хотя бы клочок бумаги с почерком англичанки. На том клочке виднелись слова:

«…nd I now in Wars…».

Скорее всего, это был обрывок фразы: «Я теперь в Варшаве». Кстати сказать, даже бумага была той же.

– А теперь, – сказал дядя, – не хочешь ли увидеть ее?

– А где она? – обеспокоилась я.

– Сидит в зале. Маленький столик за второй колонной. Одна, одета в темно-зеленое платье и в пелерину из серебристых лисов.

– Красивая? – спросила я.

Дядя, блеснув моноклем, промолвил:

– Первоклассная.

Мне сделалось досадно, и я подумала, что дядя преувеличивает. Но он добавил: