Анна Австрийская. Первая любовь королевы - Шарль Далляр Страница 19

— Тем лучше, ты будешь привлекательнее в день свадьбы.

— Скорее, дядюшка, или я не ручаюсь вам ни за что. Как вы хотите, чтобы я обращала внимание на ваши слова, когда моя голова усиливается угадать то, что вы не хотите сказать?

Кардинал с нетерпением нахмурил свои густые брови.

— Герцогиня, — сказал он строгим тоном, — все это очень серьезно, и если я заговорил с вами шутливым тоном, то это потому, что женский ум, наклонный к шутовству, не понимает серьезных причин, представленных в словах серьезных. Следуйте послушно за мною, куда я вас поведу. Этого требуют и ваши выгоды, не только мои.

Герцогиня потупила голову, и смягченный кардинал продолжал:

— Во-первых, ты должна переменить твой образ жизни.

— Как это, дядюшка?

— Набожность, которую я тебе посоветовал, чтобы приобрести доверие королевы-матери, к которой мне нужно было тебя поместить, теперь бесполезна, и даже будет вредна для моих намерений. Ты потихоньку это перемени.

— Ах! Дядюшка, вы не могли дать мне приказания более для меня приятного! — с радостью вскричала герцогиня де Комбалэ. — Я набожна не больше вас, и признаюсь, эта маска лицемерия, которую вы надели мне на лицо, очень меня стесняла.

— Ну, ты можешь ее снять.

— Уф! — сказала отставленная ханжа со вздохом облегчения.

— Ты объявишь громко для объяснения перемены в твоем поведении, что в ту минуту, как ты хотела привести в исполнение твой план и совсем отказаться от света, надев одежду кармелиток, ты почувствовала себя недостаточно одушевленной благодатью и из любви к Богу предпочла сделаться светской женщиной, чем дурной монахиней. Даже королева-мать одобрит тебя.

— И справедливо.

— Ты тотчас бросишь степенную одежду, которую носишь так давно, и заменишь ее самым щегольским и самым богатым костюмом.

— С большим удовольствием, дядюшка.

— Не жалей ни жемчуга, ни брильянтов, ни пышных материй, чтобы сделаться прекраснее и обольстительнее прежнего.

— Да, дядюшка. Будьте спокойны.

— Отдаю в твое распоряжение шкатулку с деньгами. Бери сколько хочешь.

— Вы самый очаровательный из всех дядей на свете!

— Словом, надо, чтобы о тебе говорили как о светской женщине, чтоб тебя встречали повсюду, на всех прогулках, на всех балах, на всех концертах, на всех придворных охотах.

— Но вы предписываете мне восхитительную жизнь, дядюшка, — сказала обрадованная герцогиня де Комбалэ, — я и не подумаю ослушаться вас.

— Я это знаю, — сказал Ришелье со своей тонкой улыбкой, — но это хорошая сторона.

— А есть другая?

— Другая бывает всегда.

— А! — тревожно произнесла герцогиня. — Действительно, это слишком хорошо. Под этой веселой перспективой, должно быть, скрывается что-нибудь ужасное.

— Именно ужасное. Я наложу на тебя муку Тантала. Как только ты выставишь себя напоказ, толпа молодых и пылких вельмож будет наперерыв увиваться около тебя.

— Я надеюсь, дядюшка, и до сих пор не вижу ничего ужасного.

— Подожди. Среди этой толпы невозможно, чтобы твое сердечко, такое чувствительное, не отличило двух-трех, которые могут заставить его забиться при их приближении.

— Может быть.

— Это верно. Ну, вот в чем заключается ужасная сторона твоего положения, племянница: твое сердечко должно подавлять всякое биение, сильное и слабое, ты должна оставаться добродетельнее всех римских Лукреций. Понимаешь ли?

— Разве вы думаете, дядюшка, что мне так трудно оставаться добродетельной? — спросила герцогиня, улыбаясь и сердясь.

— Хорошо, хорошо, я знаю, что должен думать об этом, — сказал кардинал с иронической улыбкой. — Все твои уверения не убедят меня.

— Какие ужасы говорите вы, дядюшка! Неужели вы не доверяете моей добродетели?

— Нисколько. Но я верю твоему уму и твоим интересам. Слушай меня хорошенько. Прежде весталок, позволивших потухнуть священному огню, сжигали живыми. Ты же, если позволишь зажечься твоему огню, сожжена не будешь; это было бы жестоко, но даю тебе честное слово, что твоя наклонность к религиозной жизни воротится к тебе очень скоро и что я найду для тебя монастырь, где ты будешь иметь время погасить твой огонь.

Тон кардинала опять переменился. Он сделался сух, язвителен и запечатлен непреодолимой твердостью. Надо было быть глухим и слепым, чтобы не понять неумолимую угрозу, заключавшуюся в этих простых словах, произнесенных таким тоном. Герцогиня не была ни слепа, ни глуха. Она задрожала всеми членами при слове «монастырь», и, как ни тягостна показалась ей требуемая жертва, она не колеблясь покорилась жестокой необходимости.

— Хорошо, дядюшка, я буду благоразумна, обещаю вам.

И так как она, скорее из страха, чем по желанию, имела твердое намерение сдержать свое обещание, у нее навернулись слезы на глазах.

— Хорошо, — сказал Ришелье, читавший в эту минуту в ее мыслях как в книге, — так как я уверен, что ты своего обещания не нарушишь, я тебя награжу, сообщив тебе часть моих планов и объяснив, зачем я налагаю на тебя такое строгое условие. Но это политика, политика ришельевская, твой рот должен сейчас забыть, что услышат твои уши.

— Будьте уверены в моей скромности, дядюшка. Мои выгоды ручаются вам за это.

— Да, на них-то я и полагаюсь. Ну, предположи, что очень может казаться вероятным, так как она замужем уже десять лет, предположи, что Анна Австрийская всегда останется бесплодна, а король, который чахнет, вдруг умрет; что сделается тогда с твоим дядей и с тобою?

— Понимаю, дядюшка.

— Кардинала Ришелье постыдно отошлют в Рим, а герцогиня де Комбалэ кончит жизнь в монастыре.

— И вы нашли способ отразить этот ужасный удар?

— Да.

Он наклонился к уху молодой женщины, как будто, несмотря на уединение, в каком они находились, боялся, чтобы слова его не были услышаны кем-нибудь другим, кроме нее.

— Для того чтобы новый король не мог преждевременной смертью лишить меня власти, если он умрет бездетным, я дам ему жену.

— Боже мой! — вскричала герцогиня, почти испугавшись открывавшейся перед нею перспективы. — Кажется, я понимаю!

— Да, ты понимаешь. Этою женою, которую я дам тому, кто теперь не король, будешь ты.

— Но, стало быть, вы мне говорите целый час о брате короля?

— О нем.

— О Гастоне Орлеанском, герцоге Анжуйском?

— Именно.

Пурпурный румянец покрыл лицо герцогини де Комбалэ при воспоминании о том, что произошло час тому назад между нею и Гастоном на том самом диване, где она так спокойно разговаривала с кардиналом о политике. Кардинал увидел этот румянец, но приписал его весьма естественному волнению, какое подобное предложение могло внушить женщине такой честолюбивой, как его племянница.