Русалка в старинном пруду - Элли Блейк Страница 19

Поразмыслив, Хадсон пустился вслед за ней.

— Кендалл! — окликнул он, а спустя считанные секунды поймал беглянку в свои объятья. — Давай не будем сгоряча совершать непоправимое. Пусть я глупец, но ты же не такая. Останься. Поговори со мной… Не молчи, милая. Только начни, увидишь, я умею слушать.

— Чего ты хочешь от меня, Хадсон? Чтобы я разделила с тобой свои безумные страхи или снабдила занимательным сюжетом для твоих мемуаров? Ты хочешь, чтобы я заговорила с незнакомым человеком о том, о чем страшусь подумать наедине с собой? Нет, я не готова к подобным излияниям. И вряд ли когда-нибудь буду к ним готова! — резко отклонила его предложение Кендалл.

— Подумать только, всего несколько минут назад ты была весела и беззаботна! Что случилось? Отчего ты так внезапно переменилась? Не поверю, что виной тому незначительные шрамы, оставленные аварией. Ты не так легкомысленна, чтобы позволять таким вещам влиять на твою судьбу. Дело во мне? Я не заслуживаю твоего доверия? Прости, Кендалл. Не стану навязываться. И прости еще и за то, что подверг тебя такому стрессу. Я готов заплатить за это всем, что имею, вплоть до последнего цента, если это сможет сделать тебя уверенной в своей привлекательности. Тебе нужен пруд? Пользуйся им, я тут больше не появлюсь, могу отдать тебе и сад, и всю усадьбу целиком, вместе со всем старинным хламом. Все в твоем пользовании. Меня ты больше здесь не увидишь. Это сделает тебя счастливее?!

Кендалл Йорк недоуменно смотрела на него.

— Почему ты весь в крови?! — испуганно воскликнула она.

— В крови? — не меньше удивился Хадсон Беннингтон.

— И джинсы порваны.

— Ах, верно. Наверное, я бежал за тобой сквозь разросшийся розарий, — предположил Хадсон, с удивлением рассматривая обильные кровоподтеки на голых руках и раны под джинсовыми лохмотьями.

— Неужели ты не чувствуешь боли?

— Теперь чувствую. Саднит немного. Но это все ерунда, — по-мальчишески заверил он Кендалл.

— Ты сумасшедший, Хадсон! Пойдем в дом, я спасу тебя от неминуемой смерти, — шутливо проговорила она и, схватив его за руку, потянула в сторону особняка, который он был готов подарить ей мгновение назад.

Хадсон с улыбкой сидел на дубовой скамье в кухне особняка «Клодель», тогда как Кендалл суетилась вокруг него, вооруженная щипцами, ватой, марлей и антисептическими средствами. Она обладала серьезными познаниями в области оказания первой медицинской помощи.

Время от времени ему лишь приходилось вздрагивать от соприкосновения обеззараживающего раствора с раной и усмирять пыл своей спасительницы, которая, кажется, была готова облепить его с ног до головы бактерицидными пластырями и запеленать стерильной марлей.

Однако сама Кендалл, словно не слыша иронии в его голосе, искренне сетовала на то, что срок годности многих препаратов в его аптечке давно истек и что подобное безрассудство ей представляется непозволительным, что только удача спасет его от смертельно опасного заражения крови, а потому следует надеяться на чудо и молиться.

Самым забавным было то обстоятельство, что в своем преувеличенном беспокойстве за жизнь и здоровье Хадсона она нисколько не притворялась. И это показалось ему не столько странным, сколько необычайно милым. Именно такое поведение женщины в его представлении ассоциировалось с нормальным материнским отношением к своему ребенку, чего он был лишен в детстве. Со школьного возраста он был всецело предоставлен опеке настоятелей частной школы. Общение с родителями было урывочным, а житье-бытье под крылом тетушки Фэй больше напоминало сказочное путешествие по воображаемым мирам, нежели обычный семейный быт с его неотъемлемыми проблемами. Хадсон и не предполагал, что именно такого трепетного отношения ему так сильно недоставало в детстве.

И теперь, когда эта забавная рыжеволосая женщина вилась вокруг него с ватой, бинтами и склянками, он чувствовал себя на вершине блаженства.

Он с робостью и радостью наблюдал за тем, как Кендалл хлопочет, он видел ее смятение и сострадал той боли, с которой она восприняла его многочисленные ссадины и царапины. Кендалл чувствовала себя виноватой — ведь это из-за ее внезапного побега Хадсон так сильно поранился. Казалось, она вот-вот заплачет.

Хадсон хотел запечатлеть это все если не на фотоснимках, то хотя бы в своей памяти. Он знал, что самые ценные воспоминания всегда хранятся в душе, а не на цифровых и бумажных носителях.

Поэтому он послушно сидел на дубовой скамье и, затаив растроганную улыбку, внимал всему тому, чем жила в сей миг эта забавная и несговорчивая девушка с фарфоровой кожей и курчавыми золотисто-рыжими волосами.

Она уже не печалилась оттого, что он узнал ее тщательно скрываемую тайну. Казалось, она совершенно забыла о том, что произошло до того, как Хадсон бросился за ней в погоню сквозь заросли диких роз, не разбирая дороги.

Да, он видел неровные следы от шрамов на ее израненных ногах. Но это не отпугнуло человека, который объездил полмира, знавал экранных красавцев и цирковых уродов, самолично наблюдал человеческие трагедии, потери и спасительные обретения себя. Он, как никто другой, понимал, что такой условный изъян может исковеркать человеческую судьбу только в мире обывательски узких представлений, и он отказывался верить в то, что Кендалл их разделяет.

Хадсон знал, что как бы ни сложились их дальнейшие отношения, он ей докажет, что не принадлежит к числу тех снобов, что превыше всего ценят внешний лоск и мнимые достижения. Он докажет ей, что, сколь бы ни было глубоко ее разочарование в себе, всегда есть шанс к возрождению.

Он уже сделал одну непростительную ошибку, процитировав строки из «Генриха V». Он позволил ей сделать неверные выводы, что ни в коем случае не должно повториться.

Будучи мужчиной проницательным и умным, Хадсон Беннингтон никогда не делал ставку на свою привлекательную внешность или высокое социальное положение. И тем не менее он позволил Кендалл ложно истолковать свои слова, невольно задев самые чувствительные струны этой скрытной женщины. Он не учел, что раны Кендалл Йорк не на поверхности, что белесые рубцы на коже — лишь видимая часть того айсберга проблем, с которыми Кендалл пришлось столкнуться за свою недолгую жизнь.

Девочка, которая в восемь лет осталась без матери и, по сути, без семьи, потому что ее растерявшийся из-за трагедии отец так и не сумел дать ей то семейное тепло, которое ушло вместе с матерью. Девушка, которая на заре молодости потеряла совою первую и единственную любовь и винила во всем себя, а шрамы служили постоянным напоминанием о случившемся. Они олицетворяли собой ее безысходность. Омывая их в водах заповедного пруда, она заставляла себя смириться со своей участью, со своим одиночеством, принимая на себя вину за случившееся. Но сколь бы ни была сильна ее потребность в самобичевании, чувство собственного достоинства не позволяло ей выставлять свое отчаяние на суд окружающих ее людей. Для них она была просто нелюдимой и язвительной молодой женщиной с копной восхитительных рыжих волос.