Ахматова и Гумилев. С любимыми не расставайтесь... - Татьяна Алексеева Страница 19

Так было и в этот вечер. Желающих услышать положенную на музыку старинную легенду о докторе Фаусте набралось намного больше, чем мест в зале, в партере стояла сильная духота, но никто из приехавших в театр не жалел о том, что не остался дома. Даже те, кому приходилось слушать оперу стоя и без возможности увидеть, что происходит на сцене. Актеры «Мариинки», как всегда, были на высоте. Перед зрителями пел не известный солист, любимый всеми театралами Петербурга, а подписывал договор с дьяволом настоящий Фауст. И зрители, даже те, кто был равнодушен к театру и приехал на спектакль, спасаясь от скуки, в тот момент ни минуты не сомневались, что это именно он, Фауст, герой средневековой легенды и написанной почти сотню лет назад поэмы, герой старинной, но не забытой современными людьми истории…

Громкий удар, раздавшийся где-то наверху, в мгновение ока развеял эту мифическую атмосферу. Исполнитель партии Фауста впервые в жизни взял фальшивую ноту, кто-то из музыкантов в оркестровой яме сбился с ритма. Впрочем, зрители не обратили на это внимания — все с удивлением смотрели на потолок, на котором в полумраке поблескивала бронзой огромная люстра, и пытались понять, что же там случилось. Те, кто бывал в «Мариинке» не слишком часто, с недоумением переглядывались. Постоянные посетители театра выглядели менее удивленными — многие из них знали, что над сценой находится художественная мастерская, а кое-кто был даже знаком с ее хозяином, Александром Головиным. Хотя и для них было странно слышать доносящийся оттуда шум. И Головин, и бывавшие в его студии натурщики, и приглашенные туда гости никогда не забывали о том, что прямо под ними расположена сцена, на которой по вечерам идут спектакли. Да им и сложно было об этом забыть из-за звучащей внизу музыки!

Но на этот раз те, кто находился в мастерской, явно не обращали внимания ни на музыку, ни на пение солистов. После первого, напугавшего всех, звонкого удара послышался более глухой стук, потом топот чьих-то ног и голоса, выкрикивающие что-то резкое. Правда, спектаклю все это больше не мешало. Музыканты взяли себя в руки и продолжили играть, певец опять превратился в тоскующего по Маргарите Фауста. Опера продолжалась, а вскоре и шум наверху стих, спустя несколько минут зрители и вовсе о нем забыли, опять погрузившись в трагический сюжет оперы.

А над сценой, где разыгрывалась старинная трагедия, кипели современные, но точно такие же бурные страсти. Два участника драмы, стоя друга напротив друга, молча буравили друг друга глазами и тяжело дышали. Это были две полные противоположности — высокий широкоплечий Максимилиан Волошин и худой, низкорослый Николай Гумилев, теперь еще и сильно ссутулившийся, из-за чего выглядел совсем маленьким. Два таких разных поэта, по-разному выглядевшие и писавшие в совсем разных стилях, были похожи только в одном: они смотрели друг на друга одинаково яростными, ненавидящими взглядами.

— Вы все поняли? — ледяным тоном спросил Волошин.

— Да, — так же холодом отозвался Гумилев.

Оба глубоко вздохнули и наконец отвернулись друг от друга. Волошин медленно провел левой ладонью по костяшкам пальцев правой, словно погладил свою руку. На ее тыльной стороне выступило несколько маленьких рубиновых капель крови, и Максимилиан чуть заметно поморщился. Одновременно с ним Николай поднес руку к лицу и тоже скривился от боли. Он был бледен, но его левая щека на глазах становилась пунцовой.

Все остальные присутствовавшие в мастерской молча окружили этих двух мужчин, еще недавно бывших приятелями, а теперь в одно мгновение ставших злейшими врагами, переводили взгляд с одного на другого и не решались произнести ни слова. Только что на их глазах произошла слишком неожиданная сцена — не то чтобы совсем невозможная в мастерской художника, но все же довольно редкая. Встретились два талантливых поэта, и в тот же миг, как увидели друг друга, один из них изо всех сил влепил другому пощечину. Да еще и удар у него оказался таким мощным, что его жертва отлетела к стене и рухнула на пол, после чего не сразу смогла подняться на ноги. Все, кто оказался свидетелем этой сцены, в первый момент так растерялись, что даже не сразу бросились на помощь Николаю. Только спустя несколько секунд, когда Гумилев, прижимая руки к лицу, сам попытался встать, хозяин мастерской подскочил к нему, подставляя плечо. Остальные продолжали неподвижно стоять, по-прежнему не зная, что им следует делать.

— А Достоевский был прав, — ни к кому не обращаясь, пробормотал Иннокентий Анненский. — Звук пощечины действительно… мокрый…

Ему никто не ответил. Все ждали, что виновники всеобщего замешательства как-то объяснят свои действия, дадут понять, что случилось. Но никакого объяснения так и не последовало. Подравшиеся поэты убедились, что сами они хорошо понимают причину ссоры, а рассказывать о ней остальным, по всей видимости, не входило в их планы. Алексей Толстой сделал шаг к Гумилеву, собираясь что-то сказать, но Александр Блок жестом остановил его.

Николай, все еще держась за разбитое лицо, огляделся вокруг, отыскивая глазами свою шинель. Максимилиан, не глядя на него, тихо отступил в один из дальних углов. Вдоль стен мастерской были расставлены декорации к опере «Орфей и Эвридика», изображающие подземное царство Аида, и их мрачность придавала инциденту особенно зловещий оттенок. На мольберте в середине комнаты стоял незаконченный портрет Волошина — и как же не похоже было его спокойное и умиротворенное лицо на холсте на нынешнего раскрасневшегося от гнева Максимилиана! А снизу доносился сильный, прорывающийся сквозь пол, голос поющего о совсем иных временах и иных проблемах Федора Шаляпина, исполнявшего партию Мефистофеля.

Гумилев набросил на плечи шинель и, ни на кого не глядя, вышел из мастерской. Никто не пытался ни остановить его, ни проводить до дома, но он был только рад, что его оставили в покое. Оказавшись на полутемной театральной лестнице, он, уже не сдерживаясь, прижал обе руки к разбитому лицу и чуть слышно застонал. Ну и сила у Волошина! Если судить по ней, то он не поэт, а боксер! Поэту полагается быть слабым и бледным от тяжелой и полной лишений жизни — вот он, Николай, отлично соответствует такому образу…

Эта мысль немного развеселила Гумилева. Он попытался было улыбнуться, но разбитые щека и губа тут же отозвались острой болью, и он снова схватился за лицо. На ощупь щека казалась распухшей, и он с тоской подумал о том, как ужасно будет выглядеть наутро. Да и теперь, надо полагать, вид у него не самый респектабельный…

Выйдя из театра, Николай поднял повыше воротник шинели и быстро зашагал по улице, стараясь не встречаться взглядами ни с кем из прохожих. К его огромной радости, снова начал идти мокрый снег, а потом еще и ветер поднялся, поэтому людей на улице почти не было — все сидели уже либо в гостях или театрах, либо у себя дома. Встретить в такой момент кого-нибудь из знакомых было бы для него самой настоящей катастрофой. Достаточно того, что об их с Волошиным ссоре знают пять человек!

Вспомнив о том, с каким любопытством смотрели на них с Максимилианом Александр Головин и его гости, Гумилев снова вспыхнул и сжал кулаки. Может, он, Николай, и виноват, но Волошин ничем не лучше его! Посчитал, что Николай обидел его приятельницу, вступился за ее честь — и сделал это так, что теперь о ней и об их ссоре из-за нее узнает весь Петербург! Да еще и виноватым в этом все посчитают только его, Николая…