Эта сука, серая мышь - Ника Сафронова Страница 19

У меня сбилось дыхание.

– Ты что, ему все рассказала? – одними губами спросила я у Оксанки.

Она сердито кивнула.

До сих пор я никогда не задумывалась о том, как реагируют дети на смерть. Мне только казалось, они не способны понять, что это конец, что любимого человека нельзя будет встретить на улице, обнять, просто поболтать с ним о пустяках. Не зря же показывают в кино, что ребенок, оставшись сиротой, всегда задает вопросы: «А когда мама придет? А скоро мы к ней поедем?»…

Но Славик отлично все понял. Он уловил суть – мама не придет никогда! И как ему это удалось, я не знаю.

Мальчик до самого вечера ходил как в воду опущенный. Ни я, ни Оксанка даже не знали, как к нему подступиться. Он не отвлекался ни на какие темы. К еде не притронулся. А потом собрал все фотоальбомы, что были в доме, и закрылся с ними в своей комнате.

Я очень переживала, что, оставшись наедине со своим несчастьем, ребенок замкнется в себе и мало-помалу превратится в полудикого молчуна, ищущего успокоения в контактах с загробным миром. Но Оксанка заверила меня, что как только мы уладим здесь все дела, сразу же увезем Славика в Москву и будем уделять ему уйму времени.

Пока же мы не могли позволить себе такую роскошь. У нас не было ни одной свободной минуты. Мы мотались по каким-то жутким организациям. Выбирали из каталогов товары один кошмарней другого: обивку для гроба, погребальные венки, десятки и десятки черно-красных аксессуаров. Потом еще договаривались с водителем катафалка. Платили могильщикам, выбивая для Зои место посуше.

В общем, все это было страшно тяжело. Особенно когда ко дню похорон стали съезжаться люди. Тут уже и тряпки на зеркалах появились. И Зоин портрет. И рюмочка с водкой, к которой уже никто никогда не притронется.

Траур повсюду. В убранстве, в глазах, в разговорах. Траур на сердце…

Нам от всего так было тошно, что мы не могли ни есть, ни спать. Мы не могли даже толком принять гостей. Хорошо хоть, вскоре приехала мама, и все обязанности по дому легли на нее.

Бабуся все молчала, как партизан. Люди в гостиной пили поминальную водку. А малыш, предоставленный сам себе, все раскладывал на полу, как пасьянс, фотографии умершей матери.

Я думала, к моменту прощания у меня уже ни на что не останется сил. Я была почти рада скорее предать тело земле. Так невозможно! Не зарытое, оно давит, пьет соки, точно вампир!..

Однако как только из открытого катафалка появился безжизненный лоб – до боли родной, с маленькой точкой над бровью, – у меня внутри словно отпустили пружину. Я так и завибрировала на ней, как поролоновый шарик. Ничего не пойму, только трясет, трясет. А еще слышу, как зубы во рту друг о дружку – клац-клац как у серого волка…

В церкви совсем стало худо. От миллиона свечей. От страшного постамента. От православных скороговорок, упокаивающих рабу Божию Зою. И облик покойницы, до подбородка укрытой цветами.

Мама с мокрым – каким-то растрескавшимся на сотни морщинок – лицом. Рыдающая Оксанка, придерживающая маму под локоть. Бабуся, навалившаяся на меня всей своей массой…

Жутко! Честно сказать, с трудом выдержала все это.

А ночью того же дня мы втроем с Оксанкой и мамой сидели на кухне. За все это время нам впервые удалось собраться вот так, без посторонних. Часть гостей к тому времени уже разъехалась. А те, кто остался, в основном допивали и доедали в гостиной, ведя меж собой вполне жизнеутверждающие беседы.

Мы же, уединившись, кое-как разместились за тесным кухонным столом. И теперь, прихлебывая пустой чай, обсуждали, как будем действовать дальше.

– Чего вам тянуть до девяти дней? – убеждала нас мама. – Вы уже до того изможденные, смотреть на вас страшно! Да и мальчику нельзя в такой обстановке. Он же весь дерганый стал. Плачет, чуть что. Это хорошо, он ее еще мертвой не видел… Нет-нет, нечего ему здесь делать! Давайте, прямо сейчас собирайтесь. Поспите, сколько дадут. И поезжайте. Лучше уж где-то в дороге передохнете…

– А ты? – осторожно спросила я.

– А что я? Побуду здесь с бабушкой. На девять дней сходим на могилку, Зоеньку помянем. А дальше поглядим. Может быть, удастся уговорить бабушку со мной в Москву поехать.

– Да не поедет она никуда! – убежденно воскликнула Оксанка. – Она здесь всю жизнь прожила. И родня вся здесь похоронена: сестры, муж, старшая дочь, теперь вот и внучка. Люди на старости лет цепляются за родные могилы. Хотят быть уверены, что после смерти будут лежать рядом с близкими. Не поедет она в Москву, точно вам говорю.

Я вдруг страшно перепугалась. Ведь Дорохова права! Бабусю теперь отсюда только вперед ногами вынести можно. А как же мамочка? Она ведь ни за что не оставит ее здесь одну – старую, слепую, немощную!

– У бабушки выбора нет. Так что я не спешила бы делать прогнозы – поедет, не поедет. Там видно будет. – Мама сказала это таким обнадеживающим тоном, что я в момент успокоилась. – А сейчас нечего время тянуть! Идите, упаковывайтесь и спать ложитесь. А я пока вещи Славика соберу.

Мы себя долго упрашивать не заставили. Глаза у меня так и закрывались сами собой. Да и Оксанка имела не самый цветущий вид. К тому же, положа руку на сердце, нам обеим не терпелось побыстрее убраться из этого дома, воздух в котором был насквозь пропитан событиями последних дней.

Мы поднялись к себе и принялись потрошить платяной шкаф, где хранилась наша одежда. Попихали все, как придется, по сумкам. После чего я не мешкая занялась подготовкой ко сну. Разобрав кровати, погасила верхний свет и задернула шторы. Оксанка, сидя на полу, все еще возилась с несходящейся молнией.

Наконец ее пузатый баул был застегнут, и она удовлетворенно отвалилась к стене.

– Ох, Поля, как же я устала! – закуривая, сообщила Оксанка. – Еще эти уроды достали, не угомонятся никак!

Я прислушалась. И действительно, уловила внизу какое-то оживление; по-моему, кто-то даже смеялся. Оксанка на это только вздохнула:

– Что поделать, жизнь продолжается…

– Знаешь, зайчонок, мне абсолютно не понравились эти люди, – призналась я, нырнув головой в ночную сорочку. – Я вообще не понимаю, зачем они приехали. Никто из них не произнес сегодня ни одной искренней речи. Только Симона… у нее слова прямо из сердца выходили. Я внимала ей и думала, что никто не смог бы сказать о Зое с большей теплотой, с большей нежностью, с большей любовью…

– Симона ведь ее лучшая подруга, – произнесла Оксанка. – И потом! Сказать хорошо – это ведь не каждому дано. В большинстве случаев человеку очень тяжело выразить словами то, что происходит у него на душе…

Я призадумалась. И, пожалуй, готова была уже разделить мнение подруги. Но тут она добавила:

– Хотя согласна, премерзкие людишки.

– Ладно, зайчонок, давай ложиться. А то, боюсь, я завтра даже до Воронежа не доеду.

– Да уж – Оксанка зевнула, затушила сигарету и стала стягивать с себя плотную черную водолазку. – Ты со своими темпами запросто, черепаха-ниндзя моя…