Отворите мне темницу - Анастасия Туманова Страница 19

Но в этот момент Закатов, не выдержав, расхохотался. Залилась серебряным звоночком и Маняша у него на руках. Прыснули девки. Только Дунька осталась насупленной.

– Избалуете вконец, вот моё вам слово! Сами потом локти кусать будете, что её замуж никто взять не захочет! Хоть какое приданое посулите – не возьмут! И ни один благородный панзиён её не примет!

– И не надо! – с облегчением сказал Закатов. – И замуж не выдам! И в пансион тоже не пущу! И хоть ты меня съешь с костями без соли!

– Ну, давайте, давайте, растите цыганку дикую! – разбушевалась Дунька (девушки за её спиной уже хихикали в открытую). – Спортили младенца цыгане эти ваши! А вы ещё и потакаете! Ох, пожалеете, моё вам слово! И как только барыню-покойницу угораздило в цыганском шатре родить!

Дунька была права. Два с половиной года назад, ранней осенью, когда графине Закатовой подошло время рожать, она даже не поняла, что с ней происходит. Не обратив никакого внимания на первые схватки, болотеевская барыня взобралась в дрожкии отправилась проверить, хорошо ли вспахана под озимые дальняя полоса у Рассохина. В результате Настю скрутило посреди пустой полевой дороги, и никого, кроме перепуганного кучера, не было под рукой. К счастью, в полуверсте от дороги, у рощи, был раскинут драный цыганский шатёр, и Кузьма на руках отнёс туда свою барыню. Через два часа Настя с помощью пожилой цыганки благополучно разрешилась девочкой, и первой Маняшкиной пелёнкой был цветастый, линялый фартук степной повитухи.

К вечеру и роженица, и младенец были доставлены в усадьбу. К тому времени уже вся дворня бегала по округе, разыскивая свою брюхатую барыню. Сам Закатов носился верхом по окрестностям, сходя с ума от беспокойства. Он первым и увидел подкатывающие к Болотееву дрожки.

«Настя! Господи, наконец-то! Где ты была?! Разве можно тебе… в твоём положении… Ох! Это кто? Это чьё? Как же так… Уже?!»

«Уже, Никита Владимирович.» – устало и счастливо сказала Настя, беря из рук сидящей рядом старухи-цыганки пёстрый свёрточек. – «Вы уж простите меня, дуру… сама не знаю, как срок проворонила. Мы с Дунькой считали, что через две недели только, а вон что вышло! Кабы не вот эта тётка Грипа…»

Но тут налетели дворовые во главе с трубно рыдающей Дунькой, начались охи, расспросы, причитания, поздравления… Закатов едва успел сунуть широко улыбающейся цыганке серебряный рубль – всё, что нашлось в карманах. Он пригласил тётку Грипу в усадьбу назавтра, для окончательного расчёта – но на другой день цыган уже не было в поле: только чернело брошенное костровище среди примятого жнивья.

А вскоре Настя погибла – глупо, нелепо, страшно. Закатов до сих пор не мог простить себе, что в тот ветреный день отпустил жену в гости. И полжизни бы отдал за то, чтобы забыть вечер с кровавыми полосами заката в сизом небе, когда на двор ворвалась Дунька – вся в крови, без платка, с безумным лицом. В её руках надрывалась криком месячная Маняша.

«Барин, миленький… Прикажите меня на воротах повесить… Не уберегла… Барыню нашу, голубушку… Не сберегла, Никита Владимирович, не оборонила… Примите младенца…»

Он едва успел выхватить из Дунькиных рук малышку – и нянька рухнула на землю в беспамятстве.

Дальнейшее Закатов помнил смутно. Милосердная память оставила ему лишь обрывки воспоминаний о том, как в кромешной темноте они с мужиками ехали в лес. Как искали впотьмах брошенные дрожки и бесчувственного Кузьму, как нашли Настю, убитую в лицо ударом топора… Кажется, мужики пытались оттащить его, уговаривая «не смотреть, не страдать попусту» – но как он мог не увидеть того, что осталось от жены?..

Закатов почти не помнил и похорон, на которые съехалась вся округа. Отпечатался в памяти почему-то лишь снег, сухой и колючий, падавший на забитую крышку гроба. Рыдала дворня, закатывалась в судорогах Дунька. Всхлипывали в платочки помещицы-соседки, тяжело вздыхали и кряхтели их мужья. Каждый подошёл к Закатову со словами сочувствия – и ни одного из сказанных слов он впоследствии так и не смог вспомнить.

На поминках Никита почти не пил. А ночью, оставшись, наконец, наедине с бутылкой водки, в полчаса выпил её всю и навзничь повалился на неразобранную постель.

Шесть дней он пил беспробудно, гоняя старого Авдеича за водкой и никого, кроме него, не впуская в комнату. День сменялся ночью, скрипели половицы под осторожными шагами прислуги, завывал ветер в трубе, голые сучья липы стучали в раму, сыпал и переставал снег… А на утро седьмого дня в комнату решительным шагом вошла Дунька. Она взяла со стола едва начатую бутылку, выкинула её в сени и, уткнув кулаки в бока, сурово объявила:

«Ну вот что, барин, – пора и честь знать! До полной скверности-то допускать незачем! Уж и так образ человечий почитай что утратили… Более Авдеича не беспокойте, а рассолу у меня немерено! Послезавтра в рассудке будете, – или я не я!»

Так и вышло. Через день, поздним утром, Закатов сидел на смятой постели, глядя остановившимися глазами в стену, и безуспешно пытался вспомнить, что он натворил за эти дни. Несколько лет назад, сразу после войны, он много пил – но пьяным никогда не буянил и вообще глупостей не делал. Может, и сейчас обошлось?.. Хуже всего было то, что он ничего, совершенно ничего не мог вспомнить. Ничего – кроме крышки гроба и сыплющегося на него сухого снега. Дальше начиналась чёрная дыра.

Скрипнула дверь. Вошла Дунька с сапогами в руках.

«А сейчас, барин, пройтиться извольте!»

«Дунька, ты с ума сошла?…» – не поворачивая головы, спросил он. – «Поди вон… Я хочу спать и…»

«После спите, сколько хотите.» – милостиво разрешила Дунька. – «А сейчас, хоть убейте, извольте на двор идтить! В комнате-то прибрать надо, хоть топор вешай… Вы своим телом недвижным только девкам мешать будете!»

Закатов молчал, не в силах не только пререкаться с Дунькой, но даже смотреть на неё. Было, однако, бесспорно, что выметаться из дома всё же придётся. Он уже начал собираться с духом, чтобы подняться – как вдруг услышал шуршание бумаги. Закатов обернулся. Рядом с ним на столе лежала стопка писем.

– Это что такое?

– Ваше, барин. – спокойно пояснила Дунька, стоя к нему спиной и одёргивая занавески на окнах. – Сами ж писали в эти дни. Писали, Авдеичу отдавали да велели отправлять. А я на всякий случай у него отбирала, потому вы не в полном здравии были, и мало ль что там оказаться могло, в бумагах-то этих… А после-то поправить тяжеленько будет!

– Дай сюда. – мёртвым голосом приказал Закатов, только сейчас смутно вспоминая, что, кажется, и в самом деле было… что-то спьяну писал… Взяв в руки письма, он убедился, что все они были адресованы княгине Вере Николаевне Тоневицкой.

Сорвав одну из печатей, Закатов с ужасом вчитывался в собственный пьяный бред.

– Скажи… – словно со стороны услышал он свой сорванный голос. – Авдеич ездил в уезд?.. Хоть одно письмо было отправлено?

– Ни единого. – отозвалась Дунька, старательно расставляя на столе книги. – Я все поотбирала. Уж простите, коли виновата, нынче же велю…