Теткины детки - Ольга Шумяцкая Страница 19

— Зачем она так? — спросила Татьяна Лялю.

— А ей приятно, — ответила Ляля.

— Приятно?

— Ну да. Она же замуж выходит. А у Маргоши такой облом. Как не порадоваться за подругу! — и убежала танцевать с Мишей.

Через месяц Рина выкинула мальчика.

Через два Витенька женился на Алле.

— Лень, а у тебя женщины до свадьбы были?

— Конечно!

— Много?

— Мне хватало.

— Ну и как они… там?

— Где?

— Ну вообще? Как они?

— Ничего. Мне нравилось.

— А почему «конечно»?

— Потому что у всех мужчин до свадьбы бывают женщины.

— Интересно, если у всех мужчин до свадьбы бывают женщины, то почему не у всех женщин до свадьбы бывают мужчины?

— Вопрос неплохой. Сама-то знаешь ответ?

— Знаю. Потому что некоторые мужчины очень любят хвастаться!

Она кулачками бьет его в грудь. Он перехватывает ее руки, разжимает кулачки и ладошками гладит себя по щекам.

— А ты колючий!

— Я всегда колючий.

— Нет, сегодня особенно. Может, ты ежик?

— Может быть. И как меня зовут?

— Тимонен.

— Финн, что ли?

— Ага, после финской войны затерялся в диких лесах Закарпатья.

— Какого Закарпатья, с ума сошла?

— Ну что такого, ну перепутала немножко! Сразу в крик! Затерялся в диких лесах Карелии. Не успел вовремя перейти границу.

— Дезертир?

— Пацифист. Раз ты ежик, давай фыркай.

Он фыркает и проводит пальцем по ее щеке.

— Слушай, а ты сегодня совсем не колючая.

— Дурак!

— Может, ты морская свинка?

— Не, я хомяк. Он мягче. Хомяк-надомник.

— Почему надомник?

— Сижу дома, наблюдаю жизнь. Видела, как Витенька с Аллой ссорились за занавеской.

— За занавеской? Почему за занавеской?

— Наивный! — вздыхает она. Он действительно наивный, этот Леонид. Ничего не видит, ничего не слышит. Может прийти в гости, взять с полки книгу, уткнуться и просидеть целый вечер не шелохнувшись. — Это потому, что тебе все всё прощают. За занавеской — чтобы никто не видел. Все знают, что Витенька ее терпеть не может.

— Я не знал.

— Ты ничего не знаешь! А знаешь, как они поженились? Витенька ходил, плакался на свою несчастную жизнь. Ну, что Маргоша не соответствует уровню его притязаний. И к Марьсеменне ходил, и к Шуре с Мурой, и к тете Лине, и к Ляле захаживал. Только она его выгнала. Сказала, чтобы стыдобищу не разводил. Ты слушаешь?

— Угу. А зачем он плакаться ходил?

— Ну, Витенька же всеобщий сыночек. Ему надо, чтобы его любили, жалели и решали за него. Если бы Марьсеменна сказала: «Бросай, Витенька, свою Маргошу! Не пара она тебе, такому умному, талантливому и красивому!» — то кто бы был виноват?

— В чем виноват-то? Что уж, и девушку бросить нельзя?

— А ты бросал?

— Бросал.

— Ну и как?

— Никак. Никому не плакался.

— Это потому, что ты черствый и нечуткий.

— Я чуткий, чуткий! Особенно в некоторых местах. Показать?

— Да ну тебя! Пусти! Я серьезно! А девушкам каково?

— Честно? Понятия не имею!

— Нет у тебя никакого чувства вины!

— Точно нет. А у Витеньки есть?

— Есть. А ему надо, чтобы не было. Это, знаешь, такое благородство наоборот. Мол, я очень чувствительный, сам на подлость не способен, так вы за меня ее сделайте. Короче, плакался, плакался, а потом тетя Лина вдруг и говорит: «Так когда ты Аллочке предложение сделаешь?» Он остолбенел. А тетя Лина: «Ну не ко мне же ты каждый день ходишь!» А он именно к ней ходил. Под конец она спрашивает: «Кстати, тебя куда распределяют? В Конотоп? В Житомир?» Витенька все понял, подумал и женился. Теперь тетя Лина им письма пишет.

— Что за чушь! Они живут в одной комнате!

— Ничего не чушь, а очень даже умно! Если встревать, будет очередной скандал. А так она письмо написала, их замечательную супружескую жизнь проанализировала, советы дала, на обеденном столе оставила и ушла. Они прочли, к сведению приняли, и все тихо-мирно.

— Может, матушке намекнуть, чтобы она нам тоже письма писала?

— Было бы неплохо. Только, боюсь, она нас срочными телеграммами забросает. Большой прорыв будет в бюджете. Лень…

— Что?

— А они какие были, твои девушки?

— Какие? Хм… Черт, не помню! Может, их и не было вовсе?

Жили так. Ляля с Мишей сами по себе. И Рина с Ариком сами по себе, в восьмиметровой комнатке на Рождественском бульваре, куда Капа быстренько выписала Рину к своей престарелой тетке. Тетка помещалась тут же, в соседней комнате, углом отрезанной от коммунальной кухни. Но престарелая тетка — не в счет. Тут начинались существенные различия между ними и Татьяной. Различия в наличии личного. У Рины и Ляли кастрюли свои, а у Татьяны — Марьи Семеновны. У Рины и Ляли друзья свои, а у Татьяны — общие родственники. У Рины и Ляли время свое, а у Татьяны — коммунально-семейное. Ляля после работы приходит домой, ложится на диван и закидывает ноги на спинку. Рина вечером заходит к Шурам-Мурам, кушает борщ и берет домой баночку — для Арика. А Татьяна бежит чистить картошку. Если чистить картошку не надо, все равно бежит. К Рине и Ляле можно прийти, забраться с ногами в кресло, целый вечер пить чай и сплетничать. А к Татьяне — нет. Или так: к Рине и Ляле можно прийти, а к Татьяне — нет. У Татьяны можно прийти к Марье Семеновне. К Татьяне однажды без спросу пришла подружка Тяпа, к тому времени уже основательно подзабытая. Татьяна увела ее в свою комнатку, закрыла дверь и только после этого бросилась на шею: «Тяпка! Нахалка! Ты чего не приходишь?!» Марья Семеновна дверь открыла и попросила «деточек» больше не запираться. Тяпа посидела полчасика на краешке стула и убежала. «Деточка!» — говорит Татьяне Марья Семеновна и следит, чтобы «деточка» после работы до скрипа драила коммунальный сортир. Лялю и Рину никто «деточкой» не называет, но и не следит никто. Как-то Татьяна зашла к Рине с Ариком и наткнулась на ноги. Ноги лежали поперек коридора. Татьяна пошла вдоль ног и под обеденным столом, на красном ватном одеяле обнаружила спящего молодого человека. Она стояла, смотрела на эти ноги, и на это одеяло, и на этого спящего человека и жгуче завидовала Рине, что та может вот так, легко, без спроса, поселить кого-то под своим столом и даже не думать о том, что об этом скажут соседи.

— У нее там ноги в коридоре… — тоскливо сказала Татьяна.