Анжелика и демон - Анн Голон Страница 2

* * *

Между ними оставались следы ран слишком глубоких; мрак неизвестности, который окутывал их жизнь в разлуке, еще не развеялся полностью. В Вапассу почти нечеловеческий труд — надо было выстоять вместе с чадами и домочадцами — помог вновь связать воедино их жизни, придав им неведомую ранее нераздельность. Однако новый взрыв пылких чувств заслонил от них те черты их характеров, которые родились в долгой разлуке, и приглушил неотступные вопросы о том неизвестном, что произошло с каждым из них за эти пятнадцать лет, — что делало их уязвимыми перед внезапными разоблачениями.

Она думала о той дикой ярости, в какую впал Жоффрей, и — о его сегодняшнем порыве. Да, он сделал ей этот великолепный подарок: испанские пистолеты, покоящиеся ныне на столе в открытом футляре, а потом страстно сжал ее в своих объятиях.

Но тут как раз объявили о несчастье с герцогиней де Модрибур, благодетельницей королевских невест [1].

Пришлось отправиться на берег и там ухаживать за ней, ибо она потеряла сознание. Весь день Анжелика пыталась привести герцогиню в чувство. Теперь, казалось, той было лучше, и уже около часа она спокойно почивала на широкой кровати. Анжелика удалила прислужниц, чье отчаяние перед состоянием их хозяйки могло нарушить этот сон, ставший наконец благотворным. Но теперь она сожалела, что не может отойти. Жоффрей не пришел справиться о ней, не передал никакой записки, и ей так хотелось отправиться на его поиски.

Как жаль, что в первом порыве сочувствия она приказала перенести благодетельницу в их покои в форте.

«Мне следовало бы попросить госпожу Маниго приютить ее. Или же госпожу Каррер? Кажется, над трактиром построили несколько комнат для господ офицеров, которые бывают здесь проездом. Правда, там довольно неудобно и шумно, а эта несчастная нуждалась в неусыпном попечении. У меня было такое чувство, что она никогда не выйдет из своей странной прострации».

* * *

Анжелика вернулась к постели, но глаза ее — она сама не знала, почему — старались не останавливаться на лице спящей женщины, покоящемся на кружевной подушке.

Это было лицо столь юное, а красота его — столь хрупкая, с печатью страдания, что вызывало какое-то болезненное ощущение.

«Почему-то я представляла себе герцогиню де Модрибур в облике старой тучной женщины, вроде ее компаньонки Петронильи Дамур, — подумала Анжелика. — Это похоже на дурную шутку».

Она слышала, как госпожа Каррер, которая помогала ей раздевать герцогиню де Модрибур, и, должно быть, разделяла ее замешательство — у «благодетельницы» было тело богини — пробормотала что-то невнятное, покачивая своим ларошельским чепцом.

Но ни она, ни госпожа де Пейрак, как подлинные женщины Нового Света, привыкшие сталкиваться с самыми неожиданными ситуациями, не проронили ни слова. За эти несколько дней столько было всякого! Не станешь же проводить сутки напролет, воздев руки к небесам и изумляясь. Госпожа Каррер лишь прошептала, разглядывая одежду потерпевшей кораблекрушение: юбку желтого атласа, ярко-голубое верхнее платье, красный пластрон, лазурный лиф [2]:

— Гляньте-ка на эти тряпки! Это не женщина, а прямо какой-то попугай.

— Может быть, новая парижская мода? — предположила Анжелика. — Госпожа де Монтеспан, царившая при дворе, когда я его покинула, любила блеск.

— Может статься, но только эта-то, говорят, о бедных печется, так уж ей-то!..

Юбки и верхнее платье разорвались и запачкались. Госпожа Каррер унесла их, чтобы постирать и починить.

Красные чулки с золотой стрелкой, брошенные на пол, пылали пунцовым пятном у постели. Котенок, привлеченный ими, соскочил с рук Анжелики и, осторожно оглядев непонятную вещь, с видом собственника свернулся на них клубком.

— Ну, нет, малыш, тебе нельзя здесь лежать, — доспротивилась Анжелика.

Она вновь опустилась на колени рядом с ним, пытаясь убедить его в том, что это изысканное шелковое ложе создано не для грязно-серой шерсти больного котенка. И когда, наконец, она самолично уложила малыша на краешек мягчайшего одеяла, в уголок, тот согласился на перемену места. Глядя на нее своими раскосыми полуприкрытыми глазами, он, казалось, говорил:

«Раз ты занимаешься мной и понимаешь, насколько я важная персона, и стараешься ради меня, я, так и быть, откажусь от этих красных чулок».

Анжелика подобрала чулки с пола, и они словно заструились в ее руках, унося ее в мечтах далеко-далеко…

— Я купила их в Париже, — вдруг произнес чей-то голос, — у господина Бернена. Вы знаете, у Бернена, галантерейщика Дворцовой лавки.

Герцогиня де Модрибур пробудилась и, опершись на локоть, уже несколько минут наблюдала за Анжеликой.

Обернувшись при звуках ее голоса, Анжелика, как и тогда, на берегу, испытала потрясение от восхитительного взора «благодетельницы».

«Что за очарование заключено в этом взгляде?» — спросила она себя.

Огромные темные зрачки выделялись на лилейно-бледном, почти девичьем лице и придавали ему своего рода трагическую зрелость, подобную взгляду некоторых детей — слишком серьезных, рано повзрослевших от страданий.

Но это впечатление тотчас же пропало.

Когда Анжелика наклонилась к герцогине де Модрибур, выражение лица у той было уже другое. Глаза ее лучились мягким, спокойным светом и, казалось, она с дружелюбием разглядывала графиню де Пейрак, в то время как на устах ее играла приветливая улыбка.

— Как вы себя чувствуете, сударыня? — осведомилась Анжелика, садясь у ее изголовья.

Она взяла руку, покоящуюся на простыне — та была прохладной, без всяких признаков горячки. Но биение крови у хрупкого запястья по-прежнему оставалось неспокойным.

— Вы любовались моими чулками? — спросила госпожа де Модрибур. — Правда же, они великолепны?

Ее мелодичный голос казался несколько неестественным.

— Шелк в них переплетается с пухом афганских коз и с золотой нитью, — объяснила она. — Вот почему они такие мягкие и так блестят.

— Это действительно очень красивая, элегантная вещь, — согласилась Анжелика. — Господин Бернен, которого я когда-то знала, верен своей репутации.

— У меня есть также перчатки из Гренобля, — с готовностью продолжала герцогиня, — надушенные амброй. Да где же они? Мне хотелось бы вам их показать…