Там, где хочешь - Ирина Кудесова Страница 2

4

— Идентифицируешь «носатую» из конца коридора? Толстая такая, — Корто стягивает кроссовки.

«Носатые» — это африканцы. Незлобивое прозвище родилось путем примитивного словотворчества. Маринин знакомый, Бернар, — пассивный борец за «чистоту французского народа» — называет выходцев из Южной Африки не иначе как «негро». Втихую, чтобы в пятак не получить («негро» — вроде как «макака» по степени обидности). А на верлане, языке парижских улиц, начало и конец слова меняют местами: чужих с толку сбивают. По тому же принципу бернаровское «негро» превратилось у Марины в «гроне», а “gros nez” в переводе с французского — «большие носы».

— Ты про мадам Кейта?

— В лифте с ней ехал. Помнишь, она деда в коляске регулярно в парк вывозила? Чтобы к земле привыкал?

— Ну?

— Всё. Ласты склеил.

Циник Корто. Смерть для него — не повод для кислой мины. Он считает, что мы как собаки — пришли в мир побегать, понюхать, пожрать, лапу у столба задрать. И сдохнуть. Заявил Тибидоху: «У меня дома бабка никак не помрет».

Дома — это в Казахстане, в Алма-Ате. Лет семь он туда не наведывался. Марина с его матушкой водит электронные беседы: жалко ее, сын пишет только по делу. «Корто, черкни слово матери». — «Новостей нет». — «Да не новости ей нужны, а ты…» Бесполезно.

Если бы в свое время Корто не выпал из переписки, ничего бы у них не вышло. На «сю-сю» он органически не способен, атрофия — а кроме слов, чем еще чувства подогревать на дистанции?

Так что судьба им была оказаться в этом невеселом пригороде, в двадцатиметровой муниципальной квартирке с видом на парковку.

В начале была учеба. Приехал из Алма-Аты в Москву, рискнул, замахнулся на биофак МГУ. Армия недосчиталась очередного обормота.

Жили втроем в одной комнате — Шурик Макаров, Жека Полойко и он, Корто, который никаким Корто тогда не звался, а звался Денисом Сельяновым. Общага научила спать под орущий телевизор, под гитарное треньканье изучать особенности строения крокодильего глаза, караулить картошку на этапе варки (полусырую выловят и сожрут). Лопали ее изо дня в день с кефиром: денег не водилось, а подрабатывать было некогда — учебы через край. Какие уж там девушки.

Потом — аспирантура и слушок: двум лучшим светит стажировка во Франции, но эти двое должны изъясняться по-французски. Корто выбрал в сообщники Шурика Макарова.

Вставали в шесть и зубрили. Париж или Алма-Ата. При таком раскладе и в четыре утра подскочишь.

Их было несколько, острых воспоминаний юности.

Одно — восьмой класс, лучшая подруга Анька живет с отцом: мамы четыре года как нет. Марине нравится Анькин отец — она влюбилась бы в него, так, понарошку, но уж больно стар: сорок пять лет. Не шутка, если тебе четырнадцать. И непонятно, что делать с этой теплой волной внутри, когда раздается стук в дверь Анькиной комнаты, и — «Сюрпри-из!»: подружкин отец стоит на пороге с подносом, у них такой черный расписанный под палех поднос, а на нем два стакана апельсинового сока и горка бутербродов. «Поклюйте, пташки-болтушки…» Никто не просил, сам сделал и принес.

И вот воспоминание: Марина собирается домой, натягивает курточку, за окном тьма, осень. Анькин отец вызывается проводить, ныряет в пальто, шарф наматывает одной рукой: готов! Анька смеется: «Пап, ботинки забыл надеть!» Они выходят на улицу, голодный ветер набрасывается на них, Марина ежится. «Э, так дело не пойдет…» — Анькин отец снимает пальто и накидывает его Марине на плечи. «А как же вы, Владимир Семенович?» — «У меня под свитером броня, — стягивает шарф, обматывает Марине шею. — Я вообще панголин. А ты обещай одеваться, а не дурить».

— Кто вы?

— Панголин. И не простой, а морозоустойчивый.

Марина смеется, в коконе пальто тепло.

— Не знаешь? Это такие зверюги, покрыты чешуей, муравьями питаются. Ты в курсе, какие муравьи юркие? Нет? За ними не угонишься. Жевать каждого некогда, поэтому панголин отрастил зубы в животе. Наглотается муравьев, и на боковую. А зубы в брюхе — хрусть, хрусть, хрусть…

— Правда?

Поскорее бы дойти, никакой он не панголин, Анькин отец, замерзнет запросто… И опять же — никто его не просил, снял пальто и отдал. От этого — растерянность и благодарность. Хочется что-то для него сделать, а не знаешь что, только семенишь торопливо. Эту тяжесть пальто на плечах она и запомнила. Ерунда, да? Ее отцу такой жест никогда в голову бы не пришел.

Когда Корто из переписки внезапно исчез, что обидно, на форуме он по-прежнему оставлял язвительные замечания. Нет, этот тип не был героем ее романа (кому охота жить с морским ежом). Но «еж» будил любопытство: ничего про себя не рассказывал, подписывался ником Корто Мальтез, таинственности напускал.

По приезде во Францию Марина отправилась на собирушку форумчан. В парке Со под Парижем.

Парк поразил размахом и выстриженными лужайками. Еще понравилась скульптура оленя — «мои рога, мое богатство».

Народ сидел на траве, запивал красным вином принесенную из дома всячину.

Она никого здесь не знала, никто не знал ее. Вино казалось слишком терпким, пластиковый стаканчик помялся под пальцами. Заговаривать с ней не спешили, сиди гадай: тот? этот? — фотографию Корто не присылал.

Да только не было его на лужайке парка. Кого спрашивала — пожимали плечами: Корто Мальтез — личность загадочная, на тусовки не ходит, да и вроде как в Нанте живет.

Поначалу поселили в отеле — окна выходили во двор школы стюардесс (юг Франции, Экс-ан-Прованс, конец лета). Сельянов и Макаров то и дело выметались на балкон с голым торсом; Макаров по утрам демонстративно тягал гантели, чудесным образом подобранные на помойке. Стюардессы перешептывались, хихикали, но условного знака ни одна не подала. Знакомство с женскими прелестями у Корто опять было отложено.

Познакомился он с ними, уже перебравшись в Бордо: девушку — на год старше и на все десять опытнее — звали Марго, приехала она из пригорода Бостона, учиться. К роману с русским аспирантом Марго отнеслась безответственно и, отправившись на недельку в Италию, наставила ему рога (подробно расписала в дневнике). Сдалась под напором страстного ragazzo. На то они и «рагаццо», чтобы рога наставлять.

Корто дневничок изучил, ломая глаза об американский сленг, и смолчал. Марго не знала, что русский аспирант способен на многое, если речь идет об отмщении. Знаменитую историю про котов он ей не рассказывал. Иначе не раскидывала бы она свои дневники.

Второе острое воспоминание юности — когда отец обнаружил ее рисунки. Марина рисовала на полях тетради, на черновиках — дома никто этому значения не придавал. Отец любил повторять: «На детях гениев природа отдыхает». Гением был он. Правда, непризнанным.