Соблазненная принцем - Кристина Додд Страница 2

Сейбер почувствовал, как присутствующие в комнате люди вздрогнули при мысли о том, что им грозит, если не удастся угодить Гримсборо.

Взяв перо, Гримсборо вернулся к своей работе за письменным столом, не обращая больше внимания на слуг, жену, дочерей и Сейбера.

— Мы начнем с ванны, — решительным тоном сказала леди Гримсборо.

При одной мысли о том, что эта женщина увидит его голым, Сейбер принялся вырываться из цепких рук слуг.

Мгновение спустя старшая девочка, бледная глупая неженка, одетая во что-то розовое с рюшечками, сказала умоляющим тоном:

— Мама, он такой худенький. Позволь нам, пожалуйста, сначала покормить его.

— Нет, его нужно сначала помыть. Разве ты не чувствуешь, как от него пахнет? — сказала леди Гримсборо, помахав надушенным кружевным платочком перед своим лицом.

Сейбер научился драться, пройдя тяжелую школу. Повиснув на руках одного слуги, он сбил с ног второго и, вырвавшись из их рук, помчался к двери.

Главный слуга с лицом, лишенным какого бы то ни было выражения, успел схватить его, и двое лакеев повалили его на ковер.

Главный слуга помог поставить Сейбера на ноги и отряхнул свои белые перчатки.

— Совершенно ясно, что маленький сукин сын проживет без еды еще несколько часов, — сказала леди Гримсборо, окинув Сейбера таким взглядом, как будто он был ощипанным цыпленком, приготовленным для тушения.

Гримсборо сказал холодным тоном, отчетливо произнося слова:

— С этой минуты его будут звать Рауль. Рауль Лоренс.

Леди Гримсборо в полном смятении спросила:

— Лоренс? Но неужели ты намерен…

— Усыновить его? Именно так. Он Рауль Лоренс, сын виконта Гримсборо, и он станет английским джентльменом. А тебя прошу обеспечить, чтобы все в моем доме сознавали, что если мальчика будут называть неправильным именем или величать не тем титулом, это вызовет мое неудовольствие.

Сейбер покинул страну, где был вольным, как птица, и оказался в аду. А его отцом стал сам принц тьмы, дьявол.

Три месяца спустя

Томпсон, дворецкий, впервые перешагнул через порог малой гостиной во время урока танцев Сейбера. Своим звучным голосом, который так раздражал мальчика, он объявил:

— Мистер Лоренс, ваш отец желает поговорить с вами.

Сейбер так резко остановился, перестав вальсировать, что его средняя сестра — он теперь знал, что ее зовут Белл — что-то пискнула от неожиданности и наступила ему сразу на обе ноги.

— Зачем? — спросил он.

— Мы не обсуждаем желания лорда Гримсборо. Мы лишь по возможности скорее делаем то, что нам приказывают.

Сейбер с тревогой взглянул на него.

У Томпсона была тяжелая рука, и он прибегал к плетке, требуя абсолютного повиновения, когда обучал этикету, однако на этот раз, когда Сейбер проходил мимо него по пути в кабинет Гримсборо, он положил руку ему на плечо, чтобы успокоить.

Значит, ничего хорошего ждать нельзя.

Сейбер покопался в памяти, пытаясь припомнить, что он мог натворить такого, что заставило бы отца вызвать его к себе. После своего прибытия он видел Гримсборо только издали, и этого было для него достаточно. Он узнал, что отец приводит в ужас каждого из живущих в доме: свою супругу, на которой женат вот уже пятнадцать лет, своих дочерей, своего управляющего поместьем, своих слуг, начиная с Томпсона и кончая последней девчонкой-судомойкой. Гримсборо не был каким-то необычайно жестоким хозяином, не был он также и распутником или извращенцем. Казалось, он не интересуется ничем, кроме собственных увлечений — коллекционирования книг, посещения драматического театра и скачек. Однако была в нем какая-то загадочная мрачность. В его присутствии солнечный свет тускнел, а воздух становился холоднее. Когда он обращал внимание на человека, виновного в каком-нибудь проступке, этот человек — будь он благородный или простолюдин — старался избежать прикосновения даже к его тени.

Сейбер его не боялся. По крайней мере, он убеждал себя в этом. И в некотором смысле это было правдой. Он был слишком занят, чтобы бояться своего отца. Он обнаружил, что и впрямь является невежественным дикарем, как называл его Гримсборо. Он говорил на морикадийском, английском, испанском и французском языках, но на всех языках был безграмотен. Он умел заключать сделки, умел производить в уме арифметические расчеты, но не умел читать числа. Он умел рассказать какую-нибудь историю так, что сестры ловили каждое его слово, но не умел записать ее. Он чувствовал, где находятся север, юг, восток и запад, но не умел пользоваться картой.

Он умел ездить верхом… Он умел это делать лучше, чем кто-либо другой, и быстро обнаружил, что отцовские чистокровные скакуны способны мчаться, словно ветер.

В течение трех месяцев он впитывал, поглощал, усваивал все, чему его учили, движимый уверенностью в том, что чем скорее он узнает, как стать хорошим военным командиром, который сумеет разгромить врагов Морикадии и вернуть захваченный трон, тем скорее он сможет возвратиться домой.

А еще его подхлестывал дух соперничества. Ведь даже самая младшая из сестер гораздо лучше знала историю и литературу, чем он.

Такого он не мог стерпеть.

Его обучали также всяким правилам поведения в обществе: он научился кланяться, вести себя за столом, усвоил, какой вилкой или ложкой следует пользоваться; его научили преподносить цветы, улыбаться, он усвоил правильные фразы для всех случаев жизни и то, каким тоном их следует произносить.

Все это он презирал, но Элла, старшая из сестер, заметила, что принцу необходимо знать дипломатию и что после того как он одержит победу на поле боя, ему придется кланяться, танцевать, есть и говорить комплименты. И она была права, хотя ему это очень не нравилось.

Девочки примиряли его с этой жизнью. Не более того. Просто делали его жизнь сносной.

И каждую ночь он тосковал по своей родной стране, по диким Пиренейским горам. Ему вспоминалось суровое лицо его дедушки, который велел ему ехать в Англию. Он вспоминал успокаивающий запах матери, когда она обняла его в последний раз, а потом посадила на коня и помахала на прощание рукой.

Каждое мгновение, когда он не был занят, он тосковал по ветхому дому в лесистой местности, по запаху сосновой хвои, по неистовым зимним буранам и великолепным летним дням, по видам, открывающимся на горы и ледники.

Никто об этом не знал, но по ночам он плакал. Он, Сейбер, из королевского древнего рода де Барбари Джинет.

И теперь он шел, потому что его позвал человек, который создал весь этот ад, — его отец.

Томпсон постучал в высокую темную дверь кабинета, открыл ее и отступил на шаг, пропуская Сейбера вперед. Тот шагнул в комнату, и дверь за его спиной закрылась. Он остался один со своим отцом.