Лебяжье ущелье - Наталия Ломовская Страница 2

У подъезда встретилась соседка Анна Маркеловна, которую за глаза величали попросту Мегеровной. Обрадовалась, всплеснула руками, заголосила:

– А эти-то, эти! Нового буратину выстругали, домой несут! Что и говорить, справляешься ты лихо, как оладушки печешь! И то, большого ума не надо, а по мне, чем новеньких плодить, лучше б за готовыми-то последила! К Лешке опять учителка приходила, а близнецы окно в подъезде шайбой высадили, сквозняки гуляют, кто ж платить-то будет?

И пошла, и пошла… Мать только двинула плечом – дескать, не обращаю на тебя, карга, никакого внимания, но Ганна видела, что коричневые пятна на ее щеках стали ярче. А хуже всего то, что тот симпатичный парень, таксист, не уезжает, медлит что-то у подъезда и, может быть, все слышит! Застыдившись, она шмыгнула в двери, в пахнущую кошками тьму. Окно в подъезде, действительно разбитое, забрано было фанерным щитом.

На дворе то хмурился, то расходился в сияющей улыбке апрель, коммунальщики с удовольствием отключили отопление. Бабуся, встречающая процессию в прихожей, была во фланелевом халате, сверху – стеганая душегрейка, переделанная из старой отцовской куртки, на ногах гамаши, на шее мохеровый шарф. Она топталась на пороге, и лицо у нее было напряженное. А с чего расслабляться-то? В трехкомнатной квартире жили трое взрослых и пятеро детей. Теперь – шестеро. Есть о чем призадуматься!

Ганна с сестрой Наташкой, пожалуй, еще не в самом худшем положении. Они делят самую маленькую, но и наиболее уютную комнатку, выходящую на захламленную лоджию. Напротив, в комнате побольше, втроем теснятся мальчишки, там высится двухъярусная кровать близнецов, там есть шведская стенка, а в притолоку вкручены кольца, чтобы подтягиваться. Родители живут в «зале», в большой комнате. У всех одноклассников Ганны эта комната – что-то вроде святилища, семейного алтаря. Там искрится в серванте хрустальная посуда и таятся фарфоровые безделушки, слабыми бликами отсвечивает полированная мебель, сдержанно мерцает серый экран телевизора. Кое-кто прикрывает экран вышитыми салфеточками, чтобы не испортился от света. На окнах тюлевые занавески, на подоконниках фиалки, на полу – толстый ковер. Ни у кого из одноклассников Ганны нет больше одного брата или сестры, а большинство – единственные дети в семье. Вольно же их родителям расставлять по полочкам фарфоровых собачек, вот в комнате у родителей Ганны ничего подобного нет, а есть целая гора старых, но выстиранных и выглаженных пеленок на пеленальном столике и составные части младенческой кроватки. Они лежат вразнобой прямо на полу, на облысевшем паласе. Мать видит это и сразу начинает кричать.

– Ой-ей-й, да что ж ты кроватку не собрал-то? Я ж говорила, я ж и по телефону тебе напомнила, все как об стенку горох, ну, куда мне ее теперь? Куда?

«Ее» – это новую сестренку. Она моментально просыпается и ударяется в рев. Бабуся сразу же смывается с поля боя, она боится, как бы и ей не досталось – почему не напомнила зятю о необходимости собрать кроватку? Она уходит в прихожую и принимается вытирать грязные следы с линолеума, как обычно, бормоча что-то себе под нос. Бабуся живет в кухне, молится Богу, что нарисован на темной иконе. Каждый вечер стоит на лоскутном коврике коленями, крестится, шепчет невнятное:

– Яви дивную милость Твою, Спаситель уповающих на Тебя от противящихся деснице Твоей, храни меня, как зеницу ока; в тени крыл Твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, от врагов души моей, окружающих меня…

Она спит на сундуке, который привезла с собой из деревни. Время от времени заходит речь о том, чтобы купить для бабуси диванчик, но дальше разговоров дело не идет, лишних денег в семье не водится, да и диван просто так не купишь, нужно ходить по магазинам, записываться в очередь, отмечаться, а кто будет этим заниматься?

Ганна тоже уходит, тихонько пятится на кухню. Там сидят близнецы, непривычно притихшие. Они своими руками сделали маме подарок – акварельную мазню на альбомных листах. Наташка и Лешка пока еще в школе, а Ганна учится во вторую смену, ей через час выходить. Ганна поглядывает на часы, потом возвращается в комнату к родителям. Те уже помирились: отец собирает на полу кроватку, мать распеленала и кормит маленькую. Ребеночек кажется очень маленьким рядом с огромной, испещренной синими прожилками грудью, он жадно чмокает, беспорядочно движутся его тоненькие ручки и ножки, и Ганна вдруг чувствует тошноту, привкус съеденной на завтрак яичницы…

Ей никто не ответил на этот вопрос в детстве, но зачем, зачем родители делают это? Неужели есть какая-то радость, какое-то удовольствие в том, чтобы заводить детей? Говорят, рожать очень больно, хотя мать никогда не упоминает о пережитых страданиях. Но после она всегда хворает, да и потом, с каждым новеньким ребеночком у нее немного изменяется выражение лица, и сейчас вот она очень похожа на корову. Жвачное животное, аппарат для производства молока!

Она кормит ребенка и не замечает старшей дочери, застывшей в дверях. Зато девочку видит отец. Он встает с корточек, направляется в коридор, что-то деловито бормоча, вроде пошел за нужным инструментом. Но он оттесняет Ганну из дверного проема и, подталкивая в спину, ведет в ее комнату. Он не знает, что случилось с Ганной, не знает, чем может помочь, но знает – этого так нельзя оставить. Садится на кровать, ласково привлекает к себе дочь и усаживает ее на одно колено, даже начинает слегка покачивать, как делал, когда она была совсем еще маленькой… И единственной. «С горки на горку, в ямку – бух!»

– Чего ты? Ну, чего? – спрашивает он тихонько. Ох, беда-беда, как мало знает он слов, и все не по делу. Была бы здесь Ксанка, она бы помогла, поговорила бы с девчонкой. Она-то знает много всего, всю жизнь училась, теперь сама учит других – и откуда в семье взялась такая умница? Впрочем, отец прерывает ход собственных мыслей, и он сам не без мозгов, в школьном аттестате только «отлично» и «хорошо». Мог бы пойти учиться дальше, поступил бы в любой вуз, да не судьба была. Встретил Надюшку, красавицу-почтальонку, женился наспех, а там и заагукала в кроватке вот эта девица, невеста уже почти. Пришлось пойти крутить баранку, зашибать деньгу и все отдавать в семью. Для себя – ничего, никогда.

Он думал тогда – все еще можно исправить, это временно, это не насовсем, это пока малáя в кроватке мяучит. Оказалось – навсегда. Вот Ксанка, сестра, решила учиться, замуж так и не вышла. То ли, глядя на брата, не хотела заводить семью, то ли не польстился никто. Лицом-то она картинка, но вот кривобока, одно плечо выше другого, заметный горбик уродует спину, да и ноги колесом. Болела в детстве, едва не померла. Хотя были и у нее ухажеры, но Ксана предпочитала нянчиться с племянницей. А потом Надюшка как с цепи сорвалась, принялась штамповать ребятишек одного за другим, да еще раз двойней отличилась. Грех жаловаться, любой мужик был бы горд такими пацанами, но примешивается еще одно, странное, неприятное чувство…

«Втюрился, как рожей в лужу», – говаривала маманя, бойкая хохлушка, в честь которой назвал он свою первенькую. Да, так оно и выходит. Почтальоночка была тонкая, как травиночка, веселая, ласковая. Глаза у нее были чудесные – светло-карие, золотистые, и он подарил ей нитку янтарных бус на точеную шейку, и янтарики были точно как ее глаза. Но те бусы она давно не носит, они не сходятся на пополневшей шее, и в увесистой плоти уже не различить воздушный очерк той «травиночки». Да и не в том беда, так у всех… А вот недосмотрел он, пока ухаживал за своей Надюшкой, что и в головенке-то у нее пустовато. Еле-еле семь классов дотянула, а он-то десятилетку окончил! Дикие у нее бывают понятия, иной раз такое ляпнет, уши в трубочку сворачиваются! Ну, что уж теперь, жизнь, считай, прожили…