Лучшее во мне - Николас Спаркс Страница 2

Однако старенький трейлер Доусона всегда сиял чистотой, так же как и дома в районе Гарден. Доусон был помешан на чистоте. Дважды в год он замазывал трещины и заделывал швы, чтобы внутрь не проникли грызуны и насекомые, а перед возвращением на нефтяную вышку драил кухню и полы в ванной дезинфицирующим средством, вытряхивая из шкафов все, что могло испортиться или заплесневеть. Обычно он тридцать дней работал и тридцать отдыхал, и все, что не было герметично запечатано в металлические банки, портилось менее чем за неделю, тем более летом. По возвращении с вышки Доусон снова отмывал дом снизу доверху и как следует проветривал.

Однако при всех недостатках этого жилища здесь было тихо, ничего другого Доусон, в сущности, не желал. Он жил в четверти мили от главной дороги, а ближайший жилой квартал находился еще дальше. После месяца на буровой хотелось лишь тишины. Привыкнуть к постоянному шуму на вышке он так и не смог. К неестественному шуму и лязгу — от кранов, постоянно что-то передвигавших с места на место, от вертолетов, — в общем, к не смолкавшей ни на миг какофонии. Нефтяные вышки качали нефть круглые сутки, лишая ночами Доусона сна. Находясь на вахте, он как-то отключался от этого шума, но по возвращении в трейлер всякий раз поражался почти непроницаемой тишине даже днем, когда солнце стояло высоко в небе. По утрам до него из гущи ветвей доносилось пение птиц, по вечерам, вскоре после захода солнца, он слушал слаженную песню сверчков и лягушек. Обычно эти звуки его успокаивали, правда, иногда напоминали ему о доме, и тогда Доусон закрывался в трейлере, чтобы прогнать воспоминания. Пытаясь отвлечься, он старался сосредоточиться на простых, обыденных вещах, наполнявших его жизнь по возвращении на сушу.

Он ел. Он спал, бегал, упражнялся с гантелями и чинил машину, на которой время от времени ездил куда глаза глядят. Иногда рыбачил. Каждый вечер читал, иногда писал письма Таку Хостлетеру. Вот и все. Ни телевизора, ни радио Доусон не держал, правда, имел сотовый телефон, в списке которого содержались лишь рабочие номера. Раз в месяц Доусон запасался основными продуктами и всем необходимым, заезжал в книжный магазин и больше ни по каким делам в Новый Орлеан носа не высовывал. За четырнадцать лет он ни разу не побывал на Бурбон-стрит и не прогулялся по Французскому кварталу, не выпил кофе в «Кафе-дю-Монд» или коктейль «Ураган» в «Лафит-Блэксмит» или «Шоп-Бар». Доусон не посещал спортзал, он тренировался за трейлером под видавшем виды брезентом, который натянул между домом и соседними деревьями. В кино Доусон тоже не ходил и не просиживал в гостях у друга воскресные дни, когда играли «Сейнтс». В свои сорок два на свидания он в последний раз ходил в подростковом возрасте.

Большинство не пожелало бы или не смогло так жить. Его никто не знал. Никто не знал, кем раньше был Доусон или что он раньше делал, и Доусона это устраивало.

Но как-то в один из теплых дней середины июня Доусону позвонили, и воспоминания нахлынули на него с новой силой. От своего отпуска Доусон использовал почти девять недель, но все равно собрался домой впервые, кажется, за двадцать лет. Предстоящее тревожило его, но делать было нечего. Так был ему больше чем друг — он был ему как отец.

Размышляя в тишине о времени длиной в год, ставший в его жизни переломным, Доусон снова заметил какое-то движение. Он обернулся и, в очередной раз ничего не увидев, решил, что, видимо, сходит с ума.

Доусону звонил Морган Тэннер, адвокат из Ориентала, что в Северной Каролине, который и сообщил, что Так Хостлетер умер.

«В некоторых случаях желательно личное присутствие», — сказал Тэннер.

Первой мыслью Доусона после того, как он отключил телефон, было купить билет на самолет, по прилете снять номер в местной гостинице, позвонить флористу и заказать цветы с доставкой.

Утром, заперев дверь своего жилища, Доусон подошел к жестяному сараю за трейлером, где он держал машину. Был четверг, 18 июня 2009 года. С собой он взял только единственный имевшийся у него костюм да сумку, которую собрал ночью, мучаясь бессонницей. Он отпер сарай, поднял дверь, и машина — за ней он ухаживал еще со школьных времен — блеснула ему солнечным лучом. Автомобиль представлял собой фастбэк 1969 года выпуска, из тех, на которые с восторгом оборачивались во времена президента Никсона и которыми восхищались и по сей день. Машина выглядела так, будто только что сошла с конвейера, и были люди, которые на протяжении многих лет уговаривали Доусона ее продать.

«Для меня это больше чем машина», — отвечал он, не вдаваясь в подробности. Так сразу бы понял, о чем он.

Бросив сумку с костюмом на пассажирское сиденье, Доусон уселся за руль. Он повернул ключ зажигания, и мотор ожил, громко зарокотав. Аккуратно вырулив на гравийную дорогу, Доусон остановился и выскочил из автомобиля, чтобы запереть сарай, — при этом он мысленно прошелся по списку необходимых дел, проверяя, не забыл ли чего. И уже через две минуты мчался по шоссе, а еще через полчаса парковался на стоянке у новоорлеанского аэропорта. Оставлять здесь машину ему очень не хотелось, но другого варианта не было. С вещами он направился к терминалу, где на стойке его ждал билет.

В аэропорту было людно: шли, держась за руку мужчины и женщины, целые семьи, собирающиеся навестить бабушек и дедушек или побывать в Диснейленде, студенты, направляющиеся либо домой с учебы, либо, наоборот, в учебные заведения, командированные, катящие за собой чемоданы и что-то тараторящие в сотовые телефоны на ходу. Встав в еле ползущую очередь, Доусон, через какое-то время оказавшись у стойки, предъявил документы и, ответив на традиционные вопросы секьюрити, получил посадочный талон. Ему предстояла лишь одна пересадка — в Шарлотте, при этом следующий самолет вылетал меньше чем за час. Неплохо. В Нью-Берне он возьмет напрокат машину. Ехать оттуда сорок минут. Если задержек в пути не возникнет, к вечеру он прибудет в Ориентал.

Лишь расположившись на своем месте в самолете, Доусон понял, как устал. Он точно не помнил, когда в конце концов уснул — последний раз, когда он смотрел на часы, было около четырех, — хотя планировал поспать в самолете. Кроме того, сразу по прибытии в город у него не было никаких срочных дел. Доусон был единственным ребенком у своих родителей.

Однако его мать сбежала из семьи, когда сыну исполнилось три года, а отец осчастливил мир, окончательно спившись. Долгие годы Доусон не общался с родственниками и сейчас восстанавливать отношения с ними не собирался.

Просто съездит туда по-быстрому, и все. Сделает что надо, но дольше не останется. Хоть он и вырос в Ориентале, всегда чувствовал себя там чужим. Тот Ориентал, который он знал, не имел ничего общего с благостной картинкой из рекламы местного туристического бюро.

Большинству приезжих Ориентал представлялся маленьким чудесным городком, пользующимся популярностью у художников и поэтов, а также пенсионеров, желающих одного — провести закат жизни, плавая по реке Ньюс. В городе было все, что требовалось: очаровательный старинный центр с неизбежными антикварными магазинами, художественными галереями и кафе, а еженедельных фестивалей здесь проходило больше, чем это, кажется, возможно в городе с населением менее тысячи человек. Но настоящий Ориентал, тот, который Доусон в детстве и юности знал не понаслышке, был городом, где хозяйничали семьи, предки которых здесь обосновались еще в колониальные времена.