Галерея мужских пороков - Арина Холина Страница 2

Потому что кроме папы у Оли все-таки присутствовал бюст шестого размера — а на первокурсников мужского пола такие вещи производят неизгладимое впечатление. Ну, и, если уж совсем честно, хоть и скрипя душой, Ольга была не урод.

Милая, да. Карие глаза под полуопущенными веками, гладкая бархатистая кожа, нежные губы, аккуратный нос. Ничего особенного, но… милая.

И ей всегда все доставалось за так. Все хотели ездить на выходные в загородный дом ее отца. Все хотели пользоваться его связями. Все хотели зажигать с золотой молодежью. И все мальчики хотели увидеть ее грудь без лифчика.

Вокруг Оли всегда была какая-то суета, а ей словно было лень обратить на это внимание. Она даже не замечала, когда ей дерзили — а девочки этим увлекались. Алисе хватило ума не опуститься до хамства — из гордости, только из гордости, но если бы ей кто-нибудь пообещал, что можно вцепиться Оле в волосы и впечатать ее головой в стену — и ничего за это не будет… Э-эх…

— Да и зачем мне Молоховец, если мой ресторан напротив дома? — рассуждала Марьяна. — Ухожу я от Миши! — Она ответила на взгляд Алисы, которая закатила глаза, посетовав на то, что ее вопрос остался без внимания.

Миша был странной любовью Марьяны, от которой она не могла избавиться уже второй год. Постоянный возлюбленный, знаменитый музыкальный продюсер, беспокоился, появлялся на публике с молодыми звездами, но Марьяна упорствовала. Продюсер, Ваня, поначалу бунтовал, но вскоре привык к тому, что он вроде женат, а вроде и не очень. С Марьяной он дружил, завел с ней двух детей, с удовольствием жил с ней в перерывах между ее любовниками и его пассиями и за одиннадцать лет как-то сам по себе выучился через определенный срок расставаться со своими моделями — певичками-стриптизершами. С серьезными женщинами он не связывался — у него была Марьяна. Но на этот раз все было странно: Миша, хирург в муниципальной больнице, произвел на Марьяну неизгладимое впечатление своей профессией, умением читать стихи — «Он та-ак читает стихи, что даже совсем не противно и не хочется ковырять в носу!» — и приступами депрессии, когда Миша лежал на диване и мучил Марьяну. Он просто лежал, матерился, орал на нее, курил и пил дешевый бренди. Еще он не брился и не мылся. Отчего-то Марьяна от этого была в невероятном восторге — хоть и не показывала. Но она уже три раза не ушла от Миши — «потому что ему сейчас плохо», и, казалось, конца и края этому не будет.

— Ты серьезно? — поинтересовалась Фая.

— Знаешь… — Марьяна задумалась. — Он прожег мой белый кожаный диван.

Фая с Алисой ждали продолжения.

— И все? — наконец спросила Алиса.

— Ну, да… — Марьяна с удивлением посмотрела на них. — А что может быть хуже?

Подружки расхохотались.

— Все! Уехал к себе в Текстильщики, — сообщила Марьяна. — Пусть там жжет диваны! — добавила она со злостью. — Он-то уехал, а мне с этим диваном жить! И что мне теперь делать?! Чего ржете? Диван стоит пять тысяч долларов!

В прошлый раз Марьяна нянчилась с художником, с которым познакомилась в расцвете его недолгой славы. Была выставка, были заказы, были поездки на Бали, а потом у него случилось какое-то умопомрачение — позвонил заказчик и был им послан в нелестных для него выражениях. Художник объяснял, что не может продавать свои картины жлобам, которые покупают их потому, что он — модный. Он хочет, чтобы его ценили осмысленно, и, вообще, если хорошо подумать, то любое произведение искусства — бесценно. Картины — его дети, а как он может торговать детьми?

Художник пил — сначала коньяк, потом ром, потом бренди, потом водку, гонялся за Марьяной с ножом — дети с няней жили на даче, каялся, рыдал, бил за нее кому-то морду, но вскоре совсем ополоумел, и к возвращению детей Марьяна его выпроводила — на посошок он порезал ножом кожаный диван цвета слоновой кости.

— Кажется, тебе стоит перейти на ИКЕА, — посоветовала Файка. — Или изменить формат любовников.

Алиса смотрела на своих девочек, на лучших подружек, на раздолбаек и эгоисток, от которых она не ждала ничего хорошего. Она знала, если сам себе не поможешь, никто тебе не поможет, и потом, когда со слезами, которые отчего-то относят к старческой сентиментальности, будешь смотреть на подернутые прошлым фотографии, на которых останутся эти веселые стервы, полные жизни, готовые совершить тысячи безумств, то не будешь жалеть, что не они поднесут тебе стакан воды, когда ты зайдешься в предсмертном кашле. Пусть их не будет рядом, когда тебя не станет, но они с тобой, пока ты жива — и благодаря им короткий век человека кажется тебе бесконечными каникулами.

Они были испорченные, избалованные, сумасбродные, но они были живые — как теплое Эгейское море, когда оно накатывает прозрачными волнами на песчаный пляж, живыми, как капризный летний ветер, что треплет листву, живыми, как дождь, который высыпается из черной тучи — в них было нечто настолько естественное, природное, что им прощали любые глупости, подлости и откровенное свинство, потому что рядом с ними взрослые, серьезные люди, озабоченные взрослыми, серьезными проблемами, вспоминали, что такое детство, что такое удовольствие без истерики на тему разрядившегося мобильника, что такое настоящий, стопроцентный кайф.

А как они сидели в шесть утра в парижском кафе, после клуба, и у всех от шампанского голова рассыпалась на части, и забавный официант с похотливыми глазами принес «нурофен», а потом они пили кофе с круассанами, и маслом, и джемом, и пахло свежей выпечкой, и арабикой, и жизнь была такой замечательной, и круассаны — лучшими в мире, и у них просто случилась истерика, от того, как все здорово, — они хохотали над каким-то анекдотом, над которым после никто никогда не смеялся — видимо, анекдот был тупой, и все на них оборачивались и улыбались им, потому что было хо-ро-шо!

А как они любили просыпаться в обществе случайных любовников — красивых молодых людей, которые были сражены их жизнерадостностью! Просыпаться, когда жаркое южное солнце где-нибудь на Крите уже просочилось сквозь занавески, и впереди новый день с новыми приключениями, и твой любовник такой горячий — просто от солнца, и все еще любимый, и ты знать не знаешь, и знать не желаешь, чем он там, в другой жизни, занимается, ты помнишь лишь, как тебя ошарашила страсть, как тебе его захотелось до помутнения рассудка, и этот восторг, и экстаз от одних лишь прикосновений, и губы в кровь, и какое-то звериное желание, и все это — любовь, от которой ты задыхаешься, и такое упоение оттого, что ты и он — вы вместе только сейчас, и никаких ожиданий, никаких совместных планов и забот — лишь солнечные блики на воде, пространство иллюзий, желаний и смутных надежд, от которых вскипает кровь, тянет под ложечкой и кружится голова…

Алиса сверху вниз смотрела на людей, которые с тоской вспоминали молодые годы — все это пошлость: «Ах, как мы сидели на бульваре, пили портвейн и спорили до хрипоты…» Они умерли. Что-то с ними случилось. Кто-то их подло обманул, убедив, что, как только ты минуешь рубеж полового созревания, жизнь превращается в скучнейшую рутину, в театр военных действий, где в партере зарезервированы места для ответственности, практичности, солидности, где легкомыслие, страсть к авантюрам и истерическая жажда удовольствий прячутся на галерке, весело улюлюкая и нарушая покой почтенной публики. Они дорого — собственным счастьем заплатили за удобства и привилегии.