Как бы нам расстаться - Кэрен Бришо Страница 2

Как можно освободиться от друга? С мужем можно развестись. С парнем — порвать. Из дома можно убежать. Но от друга можно только постепенно отойти. А ведь я даже не знаю, сумею ли я постепенно отойти от Джоны. Как можно постепенно отойти от друга, которого знаешь столько же, сколько помнишь саму себя?

— Пойдем сегодня в Клуб? — спросил Джона поверх шарфа. — Или, может, хочешь пошататься по улицам и поглазеть на окружающий мир?

Он видит, что мне плохо. В последнее время мне всегда плохо. И я вижу, что его беспокоит то, что мне плохо. Вообще-то я не молчунья… Когда мне плохо, я кидаюсь на пол, бью по нему руками и ногами в приступе ярости, и обуздать меня трудно. Этот способ выражения гнева я унаследовала от матери. В детстве я столько времени просидела на заросшем сорняками пустыре позади нашего дома именно потому, что мама проводила уйму времени на полу, молотя по нему кулаками и вопя. Обычно на отца. Или на бабушку. Иногда это случалось в продовольственном магазине, потому что у них всю неделю не было рассыпчатого печенья с орехами пекан… Из-за этой своей генетической особенности я не молчу, когда мне плохо. Джона это знает. И я знаю, что он это знает. И я знаю, что он просто сходит с ума от того, что я не кричу в голос, хотя мне плохо.

— В Клуб, — говорю я, игнорируя его попытку завязать разговор и отдавая предпочтение его попытке продолжать притворяться, что у нас все в порядке.

Я кожей чувствую, как Джонз хмурится:

— Ну хорошо.

Клуб — это не просто клуб. Вы не увидите его в каком-нибудь идиотском телевизионном шоу, посвященном жизни города. И это не тот клуб, где все знают, как тебя зовут. Это грязная дыра в центре Чикаго с работающим всю ночь свободным микрофоном. Мы с Джонзом узнали о Клубе, когда у Кенни был период увлечения роком и он мечтал стать рок-звездой. Кенни нравилось, что там есть свободный микрофон, открывающий ему дорогу к осуществлению мечты. Таких голосов, как у Кенни, не так уж много (о чем бы там ни шептались по углам): он издает наполовину йодль [2], наполовину прерывистый крик, — а в Клубе, как правило, просто пускали по стереосистеме песенки Роберта Джонсона или «Сан-Хаус». Кенни привел нас как раз перед тем, как ему запретили приходить. А мы с Джонзом все ходим туда — в основном чтобы не встречаться с Кенни.

— Нам не обязательно идти туда, — говорит Джонз. — Можем не ходить, если не хочешь.

— В Клубе хорошо, — отвечаю я, продолжая игру в шарады.

Он останавливается посреди тротуара. Я делаю несколько шагов вперед, прежде чем сдаться и повернуться к нему.

— Что? — спрашиваю я.

Он делает шаг и с высоты своего роста смотрит мне в лицо. Глаза у него такие темно-карие, что кажутся черными. В их коричнево-черной глубине я вижу свое отражение: нескладная, растрепанная, просто Шалтай-Болтайка какая-то. То, что Джона продолжал расти, когда я остановилась на пяти футах шести дюймах [3]или около того, было для меня постоянным поводом для огорчения. Он вырос до шести футов с небольшим [4], и теперь мне приходится смотреть на него снизу вверх. Чтобы быть с ним на равных и смотреть глаза в глаза, мне надо вставать на цыпочки. Но мне все равно, что я смотрю на него снизу вверх… Нет, маленькое уточнение: мне было все равно. Сейчас меня это бесит.

— Да что с тобой? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами. Но этот жест теряет свою выразительность из-за высокого воротника-хомута, свитера и тяжелого пальто из грубого драпа.

— Ничего.

Наше внимание привлекает какой-то шум. Это два скворца дерутся из-за обертки от хот-дога, по очереди стараясь вытащить ее из-под упрямо сопротивляющейся крышки мусорного бака на углу.

Джонз качает головой и улыбается себе в шарф.

— Пошли, Чита, — говорит он, обнимая меня за плечи.

Горячее тепло от его руки и бока постепенно проникает через толстую шерстяную ткань, через свитер, через скрученный воротник, пока наконец не достигает самой середины моей грудной клетки.

* * *

Когда появилась Морган, я училась в одном из старших классов. В то время мы с Джонзом еще не жили в Чикаго. Мы жили в Хоуве, городке в Иллинойсе, который с большим трудом втиснулся в «Дорожный атлас» Рэнда Мак-Нелли. Девушка с ковбойским именем приехала из Нью-Йорка и была слишком высокой, слишком светловолосой, слишком классной для «дерьмового городишки в прериях», как она охарактеризовала наш город. Все парни немедленно в нее влюбились. Морган была капитаном болельщиц, она махала своими красными помпонами и все время вертела бедрами. Когда Морган в зеленом «вольво» проносилась мимо единственной городской закусочной «Бургер Кинг», у мужиков вываливались на стол размякшие языки. Нью-йоркский папаша Морган сделал состояние на Уолл-стрит и вывихнул себе мозги. Жена привезла его в город, где прошли ее юные годы, и кормила через соломинку, держа на жидкой диете, пока Морган держала остальных хоувских мужчин на сухом пайке постоянного возбуждения. Бедные местные парни! Они никогда не видели даже живого жирафа, а он куда менее экзотическое животное, чем эта Морган.

— Это отвратительно, — в сотый раз сказала я, когда Морган на своей машине пролетела мимо окна «Бургер Кинг» и все мужчины, как по команде, проводили ее глазами. — Просто отвратительно, как все мужики слюни перед ней распускают. Никакого чувства собственного достоинства!

— М-м-м, — промычал Джонз с полным ртом, жуя жареную картошку.

Это было в среду. В среду у нас был бургер-кингский день (равно как и в понедельник, вторник, четверг и пятницу). Мы с Джоной потихоньку удирали из школы и обедали в «Бургер Кинг» вместе со всеми учениками старших классов.

— Это не кажется тебе отвратительным? — спросила я.

— Это просто физиология, — ответил Джонз. — Она новая самка в стаде, поэтому все самцы сразу насторожились. Их нельзя за это винить. Виноваты миллионы лет эволюции.

Я почувствовала гордость от того, что сидела рядом с единственным парнем, который мог спокойно рассуждать о физиологии и о Морган — и о том, и о другом — с таким солидным, почти ученым видом.

Гордилась я до субботнего вечера, пока не увидела Джонза, несущегося в зеленом «вольво» вместе с Морган.

Сидя наискосок от Джонза в нашем отсеке в Клубе, я откидываюсь назад, в уголок между спинкой, обитой потрескавшейся кожей, и стеной. В хороший день я, возможно, не стала бы прислоняться к стене, но сегодня день у меня совсем нехороший. Люди в Клубе еще не разогреты — в прямом смысле слова — и сидят в своих закутках, съежившись и не снимая пальто. Через час или два тепло человеческих тел и дыханий превратит это место в парилку. И тогда мы скинем пальто и шапки, как змеи — старую кожу.