Гадание при свечах - Анна Берсенева Страница 20

«Почему я должна чувствовать себя отверженной, почему все должны отшатываться от меня? – думала Марина, глядя в пыльное окно автобуса. – А ничего в жизни не чувствующие бабы, которым вообще плевать, что происходит в душе их мужчин, – те, значит, нормальные? И от них никто не отшатнется, и все думают, что так все и устроено в жизни: просто, объяснимо… «По-нят-но!»

Время за этими невеселыми мыслями прошло незаметно. Сумерки еще не опустились на город, когда Марина вышла из экскурсионного автобуса на площади Курского вокзала и поставила на тротуар свой чемодан, тяжелый из-за старинного зеркала.

Телефон госпожи Иветты она помнила, хотя и не запоминала специально: просто он утонул в ее памяти и всплыл сейчас, подтверждая свою необходимость. И Марина пошла к телефонным будкам у входа в здание вокзала.

Невеселые мысли, сопровождавшие ее всю дорогу, были так неотступны, что до нее как-то не сразу и дошло: да ведь она в Москве! И только потом, уже подойдя к телефонному автомату и вспомнив, что у нее нет карточки, Марина внимательнее всмотрелась и в многолюдную площадь, и в стремительные потоки машин у самых тротуаров.

Москва! В ее, Маринином, сердце действительно так много отзывалось на этот чудесный звук, что пушкинские слова не были для нее отвлеченным восклицанием. Это был ее город. Здесь она могла бы родиться, здесь, совсем по-другому, могла пройти жизнь ее отца… Но тогда, значит, здесь могла бы родиться не она?..

Это были слишком запутанные и смятенные мысли, чтобы погружаться в них, стоя в грязной телефонной будке. И, вздохнув, Марина окликнула первого же прохожего:

– Извините, где можно купить карточку?

Госпожа Иветта жила в Медведкове. И та Марина, которая, проплутав среди однообразных пятиэтажек, позвонила наконец в обитую черным дерматином дверь, сильно отличалась от той, что вышла три часа назад на площади Курского вокзала.

Все дело было в Москве.

Москва ошеломила ее, закружила и захлестнула своими мощными волнами, которые Марина почувствовала сразу, как только вышла из телефонной будки.

Это был не просто большой город, не просто шумный город. Это был город властный, требующий от человека так много и так сразу, что надо было обладать недюжинной стойкостью, чтобы не сломаться под этим могучим напором.

И он не прощал ошибок, даже самых мелких. Марина едва не попала под машину, переходя дорогу на зеленый свет – потому что здесь нельзя было просто переходить дорогу на зеленый свет, а надо было еще помнить при этом, что любая машина может ехать по каким-то собственным правилам, и смысла нет этим возмущаться – смысл в том, чтобы перейти дорогу.

Здесь надо было двигаться по-другому! И все эти люди, такие разные, действительно двигались по-другому – так, как не умела двигаться Марина со своим дурацким чемоданом, со своим разочарованием и обидой. Этих людей ничем было не удивить, ничем не сбить с намеченного каждым для себя пути: они ко всему были готовы.

Нет, они не показались Марине недоброжелательными. Наоборот, охотно останавливались и объясняли раскрасневшейся девушке в павловском платке, как пройти через турникет в метро, на какой станции сделать пересадку. Но они были другие, все эти люди; она никогда не видела таких. Что в них было другое, Марина не понимала. Но жить среди них так, как она жила прежде, было невозможно, это ей стало ясно еще раньше, чем она села в поезд метро, неловко пристроив в углу свой чемодан.

В дверь, обитую черным дерматином, позвонила растерянная, испуганная и во всем отчаявшаяся девчонка.

– Вы – Марина Стенич, – сказала госпожа Иветта.

Она стояла в освещенном дверном проеме, улыбалась и смотрела на Марину так, словно сама проделала с нею путь от Курского вокзала до Медведкова и теперь понимала ее смятение.

Когда Марина поднималась на третий этаж, ей встретилась спускавшаяся вниз большая крыса. Увидев ее, Марина испуганно вскрикнула, а крыса остановилась, спокойно посмотрела на нее и неторопливо пошла дальше.

«Боже мой, даже и крысы здесь другие!» – с тоской подумала Марина.

Эта «встреча» так потрясла ее, что она прямо на пороге рассказала о ней госпоже Иветте.

– Мариночка, какая прелесть! – воскликнула та и расхохоталась. – Проходите же скорее, что же мы стоим в коридоре!

Через полчаса, когда Марина сидела за столом в тесной кухне и, все еще не опомнившись, пила чай с какими-то душистыми травами, госпожа Иветта сказала:

– Вы так наблюдательны, Мариночка! Мгновенно – крыса, люди на светофорах… У вас интересный ум.

– Не знаю, – пожала плечами Марина. – Просто все это так бросается в глаза…

От горячего травяного пара слегка закружилась голова, и Марина наконец почувствовала себя спокойнее. И смогла получше разглядеть госпожу Иветту, сидевшую напротив за столом. Она тут же решила, что телевизионное впечатление не обмануло ее: перед ней была удивительно красивая, располагающая к доверию женщина.

Сейчас, воскресным вечером, госпожа Иветта выглядела так, словно опять собиралась выступать на телевидении. Волосы ее были уложены таким же пышным венцом, и на них была накинута тонкая сеточка с золотистыми точками, поблескивающими в неярком свете лампы. Ее большие голубые глаза были обведены темно-синими контурами по краям век и от этого казались еще больше и выразительнее. И так же, по контуру, были обведены красивые, чувственно изогнутые губы. К губам она то и дело подносила длинную черно-золотую сигарету, с наслаждением затягивалась и выпускала ароматный дым.

Но даже больше, чем выразительная внешность, Марину поразил наряд госпожи Иветты. На ней было черное шелковое платье – свободное, блестящими волнами спадающее до полу. Платье подчеркивало и выделяло очертания соблазнительной полнеющей фигуры; движения женщины казались в нем еще более плавными, изящными. Но больше всего притягивал Маринин взгляд рисунок, которым было украшено это удивительное платье.

Точнее, это был не рисунок, а замысловатая вышивка – шелком, золотой и серебряной нитью, какими-то блестящими камнями. На черном таинственном фоне был изображен дивной красоты сад. Золотились яблоки на деревьях, струились серебряные ручьи, взмахивали крыльями сказочные птицы и драконы. Каждое движение госпожи Иветты оживляло всю картину. Пожалуй, даже слишком оживляло: движения птиц выглядели пугающе естественными, их глаза вглядывались в Марину, заставляя ее ежиться, как будто это и в самом деле были взгляды живых существ.

Госпожа Иветта сидела, положив ногу на ногу. На узком носке ее шелковой туфельки была вышита мордочка какого-то зверька, и он тоже, то и дело выглядывая из-под подола, зыркал черными глазами прямо на Марину.

– Значит, ты решила жить в Москве… – медленно произнесла госпожа Иветта, выслушав сбивчивый Маринин рассказ.

– Я не то чтобы решила, – поспешила пояснить она. – Но я чувствую, что так надо…

– Ты не договариваешь, – слегка поморщилась госпожа Иветта. – Любовное крушение, отчаяние – все это понятно и знакомо, но ведь миллионы провинциальных девочек пережили что-то подобное, и вовсе не все они отправились в Москву.