Кречет - Жюльетта Бенцони Страница 20

Удрученный пришедшей ему в голову мыслью, что с этой поры он является не кем иным, как преступником, которому уготована виселица. Жиль пообещал сам себе, что как можно скорее заключит мир с Небесами. Он решительно прогнал печальные мысли и стал думать не без удовольствия, хотя в глубине души ему и было слегка совестно, о том, что скоро достигнет Эннебона, а в Эннебоне встретит Жюдит!

Впервые за долгое время он разрешил себе думать о девушке, и думать с робкой надеждой. Он понял теперь, что мысли о девушке безотчетно для него самого определяли почти все его действия с самого начала занятий в коллеже, что жадное желание славы, богатства и независимости, его пожиравшее, не имело другой цели, как возбудить в один прекрасный день восхищение девушки и превратить ее презрение в самую пылкую любовь!.. Прежде он запрещал себе вызывать в памяти ее образ, особенно ночью, когда воспоминание о Манон жгло его как на медленном огне. Слишком уж легко было ему заменить в мечтах тело Жюдит на тело служанки, и он видел в этом своего рода профанацию.

Миновав базилику Св.Анны, он поехал шагом: древняя римская дорога теперь была вся в ямах и рытвинах, колеи на ней были свежие, глубокие и свидетельствовали, что по ней совсем недавно проехали тяжело груженные телеги. Жиль подумал о войске, прошедшем через Ванн накануне, о пушках Ангальтского полка и о батальонах Тюреннского полка — как он завидовал его солдатам за их красивые мундиры и сверкающее оружие! Они должны были быть где-то недалеко, поскольку следы были совсем свежие, а значит, они наверняка заночуют в Эннебоне.

Беглец развеселился от этих мыслей. Среди всеобщего переполоха, который вызовут королевские солдаты, его собственное появление в таком необычном виде и верхом должно остаться незамеченным. Не попасться бы только на глаза орде «святых женщин», святош, что кружатся вокруг дома ректора, подобно летучим мышам! Уж их-то языки его не пощадят!

Он был рад наступившему вечеру, когда завидел знакомый пейзаж, холмы, окружающие Эннебон природной крепостной стеной, спокойные воды Блаве, по которой медленно плыли к морю рыбацкие лодки, расслышал гортанные крики морских птиц и меланхолический звон вечерних колоколов. Его сердце наполнилось радостью, как и всегда, когда он встречался с городом своего детства, но сегодня эта радость была сильнее, чем обычно, настолько, что была почти непереносимой! К этой радости сейчас примешивалось опьянение свободой, которую он больше никогда не позволит отнять у себя, и то возбуждение, что испытывают, когда все мосты уже сожжены. Таким сожженным мостом для Жиля была, как он думал, кража лошади. Теперь он уже никогда не сможет возвратиться в Ванн, где в этот час его, может быть, ищут, чтобы повесить. Он с полным правом мог теперь забыть о семинарии и думать о жизни, о своем будущем и о Жюдит! Он вдруг понял, что любит каждый камень в Эннебоне.

Он любил рыжие камни куртин и старых башен древнего замка, где он столько раз пытался встретить призрак Пламенной Жанны , почерневшие от времени под сенью красивых деревьев камни городских стен, превратившихся теперь в любимое место прогулок мирных буржуа, камни крутых улочек Старого города, раскинутых подобно сети вокруг церкви Нотр-Дам-де-Паради, камни обновленных домов квартала Бур-Неф, наконец, камни особняков квартала Виль-Клоз, в которых обитало гордое дворянство. К этому дворянству он принадлежал по крови, но оно с презрением отталкивало его от себя. Короче, он любил все эти стертые от времени камни, которые в этот вечер казались ему хрупкими и угрожающими как вещи, которые покидаются надолго…

Жиль прошел мимо старых крепостных стен и вдруг оказался в самом центре празднества, похожего на фламандскую ярмарку: те два полка, следы которых он обнаружил на дороге, были уже в городе, наполняя его веселым шумом, обычно сопровождающим войска на бивуаке. При свете факелов Эннебон походил на весеннее поле из-за обилия мундиров: белых с пластроном и отворотами светло-желтого цвета у солдат Тюреннского полка, синих с красным у солдат Ангальтского полка. Вокруг костров уже устраивались бивуаки, стояли огромные барабаны, на которых после ужина начнется игра в кости под охраной составленных в козлы мушкетов. Группки офицеров в черных треуголках с золотым галуном и белыми кокардами беззаботно шли по направлению к кварталу Виль-Клоз, у ворот которого, в толще стены, находилась тюрьма. В этих кварталах офицеров, несомненно, ожидал ужин в домах дворян, где они квартировали. В воздухе приятно пахло дымком от горевшего дерева, соломой, свежим сидром и капустным супом. Сильный утренний ветер сменился свежим и влажным бризом, в котором уже чувствовались запахи весны.

В Эннебоне не было специального дома для священника. Дом, обычно называемый «Домом священников», располагался на Новой улице, которой, несмотря на такое название, насчитывалось уже добрых два столетия. Дом этот был серого, как сумерки, цвета, с маленькими окнами и дверной аркой, такой низкой, что приходилось нагибаться, чтобы переступить через порог. Жиль, однако, хорошо знал дом и не стал входить через эту дверь, а прошел узким проходом сбоку и очутился на заднем дворе, где, как он знал, находилась конюшня. Конюшня, впрочем, была очень маленькой, поскольку ее единственным обитателем была Эглантина, почтенного возраста мул, принадлежащий аббату, но места там должно было хватить и на двух животных.

Жиль уже протянул руку, чтобы отодвинуть засов, когда двери конюшни приоткрылись и выпустили угрюмого парня с взъерошенными волосами, одетого в куртку из козьих шкур и в широкие мятые штаны, так густо усеянные пятнами, что их первоначальный цвет невозможно было разобрать. В руках парень держал большой фонарь, который он от испуга чуть было не бросил в лицо Жилю, осветив при этом фантастических очертаний двойной силуэт юноши и коня. При этом парень икнул, поспешно перекрестился и простонал, отступив в спасительную темень конюшни:

— Святой Дух! Это сам дьявол!..

Жиль только засмеялся в ответ:

— Да нет же, идиот! Это не дьявол. Это я — Жиль Гоэло, крестник господина ректора. Выходи оттуда и дай мне войти! Вдвоем мы там не поместимся.

Все еще испуганный, парень пробормотал что-то неразборчивое, дрожа при этом так сильно, что фонарь чуть было не выпал из его рук на солому.

— Держи свой фонарь крепче! — заметил ему Жиль, поддержав его руку. — Ты подожжешь конюшню и всех нас изжаришь: себя, меня, коня и нашу Эглантину.

Жиль решил, что будет давать слуге указания.

Даже того, что он сказал, можно было не говорить, поскольку парень, которого звали Маэ, хоть он и был грязен, ленив и лжив, хоть и был чем-то вроде дополнительной епитимьи для аббата Талюэ, обязанности слуги которого Маэ исполнял, ограничиваясь лишь причесыванием его париков, да и то плохо, был положительно влюблен в животных, а к лошадям питал чувство, схожее с благоговейным обожанием. Маэ унаследовал эти качества от своего отца, служившего до самой своей кончины конюхом г-на де Буа-Геэннека.

Маэ взялся за повод украденного Жилем коня, сделал попытку отвесить поклон, после чего начисто забыл о существовании Жиля и, не размыкая губ, замычал какую-то песенку, долженствующую очаровать благородное животное.