Мадонна миндаля - Марина Фьорато Страница 20

— Святой Амвросий! — Нонне наконец надоела болтовня Амарии. — Опомнись, детка! Как он может что-то сказать, когда ты без конца суешь ему в рот ложку с полентой, а сама трещишь и трещишь не умолкая? Помолчи хоть немного, дай ему сказать. И не подгоняй его. Тишина и спокойствие куда больше ему на пользу пойдут, чем твоя трескотня и суетливость.

И обе женщины с надеждой посмотрели на своего подопечного. Сельваджо немного поел, внимательно поглядывая на обеих во время их легкой словесной перепалки. Взгляд у него был ласковый, веселый. Казалось, он отлично их понимает, у него даже губы чуть приоткрылись, словно он хотел что-то сказать, но так и не сумел издать ни звука. Похоже, эта немота страшно его огорчала, он изо всех сил пытался заговорить, и Нонна, видя его мучения, сказала:

— Не волнуйся. Ты еще слишком слаб. Рано тебе о разговорах думать. Сперва наберись сил, поешь как следует, выспись всласть, а там посмотрим.

Амария, не способная долгое время молчать или хотя бы вести себя тихо, снова заговорила, но на этот раз гораздо медленнее и глядя раненому прямо в глаза.

— Но ведь ты же нас понимаешь, верно? — спросила она. — Ты понимаешь по-милански? Если да, то можешь кивнуть?

Сельваджо слабо кивнул, но этот жест, похоже, отнял у него последние силы, и он упал на заботливо подложенную Амарией овечью шкуру. Нонна, увидев это, заявила:

— Все, детка, оставь его в покое. Пойди пока и поймай одну из кур — рыжая несушка как раз подойдет. Мальчик пусть немного отдохнет, а мы тем временем ему бульон приготовим.

Когда Амария ушла, Нонна положила на лоб Сельваджо влажную повязку, и раненый снова уснул. Она, как и Амария, была готова на все, лишь бы этот парень выздоровел, но теперь она уже знала, что он будет жить, и не спешила. Ведь когда он начнет выздоравливать и наконец заговорит, у них наверняка возникнет множество различных вопросов, не говоря уж о его собственных планах и намерениях, а потом ему придется отправиться домой, туда, откуда он родом. Нонна прислушалась к удаляющимся шагам Амарии и взяла Сельваджо за руку. Бережно сложив его пальцы на покрытой мозолями правой ладони фехтовальщика, она крепко стиснула этот слабый кулачок своими старыми пальцами — так сжимала она руку своего Филиппо перед тем, как тот ушел на войну. Нонна почти ничего не знала об этом юноше, но одно ей было ясно наверняка: она не хочет, чтобы он от них уходил.

Амария с радостью выбежала во двор, душа ее была полна решимости непременно сделать так, чтобы Сельваджо быстрее поправился. И она, высоко задрав юбки, ухая и вопя, точно малое дитя, принялась гоняться по всему двору за рыжей несушкой. Потом вдруг резко остановилась. Господи, разве можно так кричать! Ведь ее вопли могут потревожить сон Сельваджо. Амария опустила юбку на более или менее пристойную высоту и слегка замедлила погоню за курицей. Затем опять остановилась и пригладила волосы, заправив непокорные пряди зауши. Теперь у нее было настоящее дело, очень ответственное, так что и вести себя придется соответствующим образом. Амарии никогда еще не доводилось ни о ком заботиться, она сама всегда была предметом забот, драгоценной внученькой Нонны, которая ее холила и лелеяла, словно дивный цветок. Несмотря на то что жили они бедно, Нонна постаралась, чтобы у Амарии было все необходимое. Она всегда отдавала внучке и лучшие куски мяса, которое нечасто бывало у них на столе, и последний глоток вина. Нонна даже пыталась отдать Амарии свою кровать, когда девочка подросла и уже не помещалась на узкой низенькой кроватке, которую на день задвигали под большую кровать, потому что их спаленка на втором этаже была совсем крохотной. Там даже камина не было, и она обогревалась теплом того очага, который топили внизу, а подниматься туда надо было по узкой винтовой лесенке. Но Амария воспротивилась этой жертве, отказавшись от бабушкиной кровати, ибо уважала и возраст старушки, и ее потребность в удобной постели. Она попросту свернулась калачиком на полу, подстелив овечьи шкуры, и с тех пор так и спала.

Амария в их маленькой семье была единственным ребенком, и ей никогда не приходилось уступать кому-то из младших или хоть в чем-то ограничивать собственные желания. Да и отвечать ей никогда ни за кого не приходилось, разве что кормить этих вот цыплят и кур, которые, стоило ей остановиться, тут же собрались возле ее ног и принялись что-то клевать, разгребая когтями землю. К этим курам Амария относилась почти как к собственным детям, вернее, они стали ее игрушками, поскольку для настоящих игрушек дом их был слишком беден. Раньше она всегда старалась не смотреть, когда Нонна ловко сворачивала шею одной из куриц, чтобы приготовить обед. А теперь пришла очередь рыжей несушки, ее, Амарии, любимицы, и свернуть ей шею должна была она сама. Амария неторопливо, без суеты, загнала в угол глупую, ничего не подозревающую птицу и поймала ее, накрыв юбкой. Нонна никогда прежде не просила внучку убивать кур, которых та кормила, но сегодня был совсем особенный день, сегодня кое-кому требовалась помощь, а Нонна была слишком занята и сама попросила Амарию поймать курицу и сварить бульон. Ничего, она справится! Амария крепко, обеими руками прижала к себе рыжую несушку и свернула ей шею.

Возвращаясь в дом с еще теплой курицей в руках, она испытывала гордость и даже чуть выше обычного подняла голову. За эти краткие мгновения во дворе она успела повзрослеть. Всю жизнь Нонна о ней заботилась, а теперь пришла пора ей, Амарии Сант-Амброджо, заботиться о Сельваджо.

Наблюдая за Бернардино во время работы, отец Ансельмо никак не мог отделаться от мысли о том, что у него на глазах творится некое чудо. Обязанности священника в столь неспокойные времена нередко были для него мучительны, поскольку ему почти каждый день приходилось служить заупокойную мессу по погибшим и утешать тех, кто утратил близкого человека. Так что когда Ансельмо не был занят на похоронах и не раздавал милостыню бедным, он находил утешение своей истерзанной душе в том, что смотрел, как Бернардино идет в атаку на белые церковные стены и они словно оживают под его кистью.

Сперва Луини тщательно промывал поверхность водой с уксусом, действуя не хуже настоящей поломойки, затем долго шагал вдоль стен с веревкой и палкой, производя необходимые замеры, результаты которых записывал прямо там же, на стенах. Ансельмо присутствовал при том, как Бернардино замесил и нанес на стену первый слой основы — мел, смешанный с яичной темперой, — а потом стал творить самое первое из своих чудес: с помощью угля наносить легкими широкими штрихами контуры будущей фрески. А затем из этих черных неровных линий стали как бы прорастать чудесные и пока еще бесцветные лики святых и грешников, ангелов и демонов, апостолов и еретиков. Ну а когда Бернардино взял в руки краски, тут уж Ансельмо стал свидетелем настоящего чуда! Он внимательно следил за тем, как Бернардино сперва набрасывает контур и намечает тени, кладя чистую краску толстым слоем. Ах, какие это были мощные, яркие цвета! Красные, синие, зеленые, золотые. Ансельмо и не подозревал, что в созданном Господом спектре существует столько оттенков! Бернардино сам готовил и смешивал краски, как его когда-то учил великий да Винчи, пользуясь в основном природными плодами и растениями, но разве есть в природе такие живые, такие чистые цвета? Ансельмо казалось, что даже самый яркий цветок, самый пестрый попугай показались бы блеклыми в сравнении с теми тонами, которые использовал для своих фресок Бернардино! А для уточнения рисунка он применял различные оттенки тех же цветов, нанося их очень осторожно и понемногу добавляя белую краску. И тогда — ах, какие чистые, нежные, приглушенные, пастельные тона появлялись из-под его кисти! Нежно-голубой цвет ласкового летнего неба, слабый румянец лепестков розы, оранжево-желтый, теплый цвет яичного желтка. Никогда еще Ансельмо не видел столь тщательно выписанных, обладающих такими живыми красками фресок! Вот какие чудеса творил этот беспечный Бернардино, балансируя на шатких дощатых лесах, скрепленных веревками, и подвесив себе на грудь и на пояс кисти и палитру с помощью весьма хитроумной системы ремешков. Работал он обычно в одной рубахе и узких рейтузах, причем рубаха эта вскоре становилась столь же многоцветной, как церковные витражи, поскольку он нетерпеливо вытирал прямо об одежду перепачканные краской пальцы. Когда день был особенно теплым, Бернардино и вовсе скидывал с себя рубаху, поскольку во время работы ему всегда становилось жарко, и тогда сама его плоть покрывалась подобными отметинами, характерными для племени живописцев, и эти разноцветные пятна словно оживали при движении мышц, отчего казалось, что художник облачен в оперение райской птицы.