Синьора да Винчи - Робин Максвелл Страница 21

И все равно у меня из груди словно вырвали сердце, и в первые дни и недели после отбытия Леонардо мне не хватало воздуха. Я почти не спала, а если засыпала, то в лучшем случае видела тоскливые сны, а в худшем — дурные. Есть мне совсем не хотелось: что бы ни приготовила Магдалена, все казалось безвкусным. Я сильно исхудала, и мое лицо приобрело нездоровую бледность.

Аптечные поручения, которые доверял мне папенька, я выполняла вяло и небрежно. Несколько раз ему даже приходилось напоминать мне приготовить те или иные снадобья, а поддержание огня в алхимическом очаге вместо некогда мистического ритуала превратилось в нудную обязанность.

Ах, мамочка!

Я с трудом подбираю слова, чтобы описать тебе мою новую жизнь. Я, конечно, скучаю и по тебе, и по дедушке, и по дяде Франческо, и по деревне, но чувствую себя здесь, словно мореход, спутник Одиссея, выброшенный волнами на райский берег. Речь не обо всей Флоренции — у меня нет ни минутки свободной, чтобы хотя бы выглянуть за дверь мастерской. Но я уже перезнакомился со всеми соучениками, а от маэстро Верроккьо я просто без ума! Он потрясающий мастер и одаренный наставник, достойный всяческого уважения. Думаю, ты согласилась бы со мной, если бы познакомилась с ним.

Наша боттега [6]похожа на оживленный весенний улей. Ученики и подмастерья сбиваются с ног, выполняя поручения маэстро, или сидят неподвижно, склонив головы над заказами. Здесь всегда есть чем заняться. До недавних пор я был обычный «ишак» — готовил к работе кисти и грунт. Но теперь я настоящий ученик, и маэстро доверяет мне серьезные задания, хотя я еще очень молод. Он говорит, что я все схватываю на лету и во мне даже есть гениальные задатки. Я уже усвоил принцип изображения фигур на плоскости, узнал, как воплощать на холсте человеческую голову, а также приемы передачи перспективы. Я даже получил дозволение изображать фигуру человека — обнаженное тело!

Вначале мне, дабы я не портил дорогостоящую бумагу, велели работать металлическим резцом на грунтованных деревянных панелях, но сейчас я уже черчу и рисую на бумаге, а скоро, надеюсь, меня допустят и к краскам. Я, как и все, понемногу учусь ваять, и больше всего мне нравится лепить из глины фигурки лошадей. У меня их уже наберется не один десяток, они впечатлили самого маэстро.

Сегодня я помогал изготавливать первый в моей жизни картон. Это делается так: маэстро очерчивает на бумаге контур будущего наброска, и кто-нибудь из учеников — то есть я! — протыкает гвоздиком дырочки по нанесенной линии. Затем проколотый лист бумаги накладывают на подготовленную деревянную панель и посыпают толченым углем. Угольная пыль проникает в дырочки, и, когда лист снимают, на панели остается абрис будущего рисунка.

От учеников здесь требуют совершенного послушания, но для меня оно не составляет труда, потому что я обожаю маэстро. Сердце у него нежное, вселюбящее, и сам он — такой труженик! Не сидит без дела ни минуты, у него постоянно в руке какой-нибудь инструмент, и того же он требует от всех нас. Он до сих пор — опора для своей семьи, так что лениться ему некогда, но я все-таки думаю, что он доволен своим занятием, поэтому и в боттеге находиться — сущее удовольствие.

Между прочим, даже самые мелкие сошки из нас знают, что наш маэстро — незаконнорожденный и что в юности он случайно убил человека. Его судили и на какое-то время заключили в тюрьму, но потом освободили. Правда, на следующий год его отец умер, так что вначале жизнь не баловала нашего маэстро. Наверное, поэтому он и ко мне особенно добр.

Отец ни разу не пришел меня навестить. Он оказывает услуги многим монастырям и много времени проводит там. Мне, впрочем, все равно: я счастлив, что обрел здесь новую семью, хотя вас я, конечно же, люблю сильнее всех.

Твой сын

Леонардо.

Стыжусь признаться, но я безутешно рыдала, читая это и последующие письма, где мой сын славословил свое новое чудесное бытие. Не один лист бесценной бумаги потратила я, снова и снова переписывая ответные послания к нему: я не хотела, чтобы пятна от слез выдали лживость жизнерадостных вестей, сочиненных мною. Я так надеялась, что время залечит зияющую рану, вызванную отсутствием Леонардо, но все впустую. Месяцы складывались в годы, а бездонная пропасть в моем сердце наполнялась горечью и, хуже того, жалостью к себе.

Однажды по весне, на третий год после отъезда Леонардо, я ошибочно растолкла ядовитые листья белладонны вместо целебной календулы, предназначавшейся для экземы синьоры Карлотти. Если бы не бдительные папенькины глаза, несчастная женщина могла бы умереть мучительной смертью. Он уже выложил мазь на прилавок, но затем поспешно забрал ее под предлогом того, что снадобье устарело и его надо переделать из свежих компонентов.

Папенька потом укорил меня в недосмотре, и меня вдруг забила такая неистовая дрожь, словно я нагишом попала в альпийскую пургу. Силы покинули меня, ноги подогнулись, и я рухнула на пол как подкошенная. Слезы лить я не могла — я их все давно выплакала.

Папенька поднял меня, но я отвергла его помощь и сама добрела по лестнице до своей комнаты. Там я легла на постель и, не смыкая глаз, пролежала недвижным трупом до самого утра, снедаемая отвращением к себе и к своему никчемному существованию.

Идея избавления возникла с первыми рассветными лучами, и связана она была с образом египетской богини Исиды. Ее возлюбленный супруг пал в битве, а его злокозненный брат разрезал мертвое тело на куски и рассеял их по свету. Из любви к Осирису Исида преисполнилась храбрости, отыскала каждый из кусков, а потом, сложив их вместе, вдохнула жизнь в бездыханное тело.

«Что же сталось с моей храбростью? — вопрошала я себя. — Когда-то мне ее было не занимать. Неужели мне не под силу воскресить ее?»

Я оделась и пошла по тропинке среди холмов прямо к реке. У водопада я разделась донага и вступила под стремительные струи, бежавшие из тающих горных ледников. Холод обжег кожу, заставив громко вскрикнуть, но этот вопль, вырвавшийся из самого моего нутра, освободил гнездившиеся там боль и гнев. Я стояла под ледяным потоком, изрыгая остатки ярости, призывая Исиду снизойти на меня, унылую и изможденную, и наполнить силой, чтобы свершить надлежащее.

И она, Царица Мира, подательница жизни и любви, услышала меня в тот день. Она спустилась с небес и принесла мне все, что я у нее просила, — и даже то, о чем я не могла помыслить в самых сумасбродных мечтаниях.

Вечером я отправилась к папеньке в лабораторию, чтобы поведать ему свой замысел. Дом Леонардо был теперь во Флоренции, в боттеге маэстро Верроккьо, но семью ему заменял в этом городе отец, жестокосердный и черствый человек, не питавший к сыну никаких чувств. Мне думалось даже, что Пьеро презирает своего первенца — живое свидетельство главного в его жизни неуспеха. Ни одна из двух жен не зачала ему законного наследника, а его единственный сын так и остался бастардом, произведенным на свет бедной девушкой, которую гордецы и честолюбцы да Винчи сочли недостойной для Пьеро партией. Учитывая полное невнимание со стороны отца, Леонардо был во Флоренции все равно что круглый сирота. Он нуждался в семейной опеке, то есть во мне.