Другая королева - Филиппа Грегори Страница 21

Придя в себя после первого огорчения, не могу сказать, что так уж удивлена. Любой, кто служил при дворе, знает, что королева Елизавета с деньгами так же прижимиста, как когда была разоренной принцессой. Она росла то наследницей, то нищенкой, и от тех времен у нее осталась жуткая привычка цепляться за пенни. Он следит за каждым грошом так же яростно, как я. Она еще хуже меня, потому что, как королева, должна быть щедрой, а я, как подданная, должна быть прибыльной.

Я снова читаю письмо. Высчитываю, что она нам предлагает примерно четверть того, что мы в настоящее время платим за удовольствие принимать и развлекать нашу гостью. Они там, в Лондоне, посчитали, что этой королеве будут прислуживать тридцать человек, а в конюшне у нее будет шесть лошадей. На деле у нее двор вдвое больше, почти сотня забияк, поклонников и последователей, осевших в Татбери и окрестностях. Но они постоянно нас навещают, особенно когда мы садимся за стол. Мы принимаем не гостью со свитой, у нас живет целый королевский двор. Ясно, что казначейству придется заплатить нам больше. Ясно, что сопровождающих шотландской королевы придется отослать по домам. Ясно, что мне придется убеждать мужа, чтобы он выступил с этими нежеланными для всех заявлениями, поскольку никто другой не может сказать двум королевам, что их условия неприемлемы. Трудность в том, что Джордж не захочет этого делать, ведь он лорд, ему никогда не приходилось иметь дело с деньгами, он в жизни не подводил баланс. Сомневаюсь, что у меня получится объяснить ему, что мы едва можем себе это позволить; не сейчас, не на месяц и уж точно не до лета.

А пока мне нужно послать мажордома в Чатсуорт и велеть ему отвезти несколько мелких серебряных предметов в Лондон, чтобы продать их за наличные. Ждать ренты до конца квартала я не могу; мне нужно делать покупки в Татбери, платить дополнительным слугам, а для этого нужно больше наличных, чем я зарабатываю. Я бы и сама посмеялась над тем, какую потерю ощущаю, когда пишу, чтобы мажордом продал полдюжины серебряных тарелок. Я ими никогда не пользовалась, но они мои, они сложены в моей собственной сокровищнице. То, что их придется продать по цене лома, причиняет мне такую боль, словно я теряю кого-то близкого.

К середине дня домой возвращаются охотники. Если они что-то добыли на охоте, мясо прямиком отправляется на кухню и существенно пополняет запасы съестного в нашем населенном доме. Мы все обедаем вместе, у меня, на солнечной стороне двора, и после обеда королева часто сидит у меня в приемной, где свет лучше для шитья и в комнате светлее, а ее дамы могут посидеть с моими, пока мы беседуем.

Мы беседуем, как свойственно женщинам: о пустяках, но оживленно. Она лучшая вышивальщица, какую я видела в жизни, единственная женщина из тех, что мне встречались, чья способность и любовь к вышиванию схожи с моими. У нее есть изумительные альбомы с узорами, их доставили в пятнах после дороги, но целыми и невредимыми, из эдинбургского замка, она набрасывается на них, как дитя, показывает мне картинки и объясняет их. У нее есть образцы из латинских надписей и традиционные узоры, каждый из которых что-то значит. Они прекрасны, во всех них есть скрытый смысл, некоторые представляют собой тайную грамоту – и она говорит, что я могу их перерисовать.

Ее рисовальщик присоединяется к нам через несколько дней – он оставался в замке Болтон. Он принимается за работу для нас обеих, рисуя узоры, и я смотрю, как он свободно набрасывает на холсте чудесные символические цветы и геральдических зверей, как она ему велит. Она может сказать ему:

– А над всем этим расположи орла, – и его мелок делает дугу, словно ребенок чертит по песку, а потом вдруг появляется орел! С листком в клюве!

Как замечательно, думаю я, когда при тебе состоит художник вроде этого. Она его воспринимает как нечто само собой разумеющееся, словно не может быть ничего естественнее для человека с таким талантом, по-настоящему чудесного художника, набрасывать рисунки для ее вышивок, и только. Я думаю о короле Генрихе, который велел Гансу Гольбейну [18]рисовать эскизы для декораций масок, которые сносили на следующий день после того, как заканчивались танцы, и привлекал великих музыкантов, чтобы писали песни для его покоев; или о том, как поэты расходуют свои таланты, сочиняя пьесы для королевы Елизаветы. Да, это и есть королевская роскошь. Из всех богатств, что окружали эту испорченную молодую женщину с детства, именно настолько талантливый человек, который делает для нее такую работу, лучше всего дает мне понять, какой была ее жизнь до сих пор. Все, что ее окружало, было превосходным, лучшим из лучшего; все, кто работает на нее или сопровождает ее кортеж, самые одаренные, самые очаровательные или умелые. Даже рисунок ее вышивки должен быть произведением искусства прежде, чем она притронется к канве.

Мы вместе работаем над новым балдахином для нее. Он будет повешен над ее креслом, чтобы возвещать о ее королевском достоинстве. Ее tapissier [19]уже начала вышивать темно-красный фон. Золотыми буквами с завитушками по нему будет начертано: «En Ma Fin Est Ma Commencement».

– Что это означает? – спрашиваю я.

Она сидит в лучшем кресле между окном и камином. Я занимаю стул пониже, хотя это моя комната, в моем собственном доме, а наши дамы расположились на табуретах и скамьях под окном, где светлее.

– Это было девизом моей матери, – говорит она. – Он означает: «В моем конце мое начало». Я думала о нем в эти неспокойные дни и решила взять его себе. Потеряв мужа, я перестала быть королевой Франции и начала новую жизнь как королева Шотландии. Когда я бежала из Шотландии, началась моя новая жизнь в Англии. Вскоре начнется новая страница моей жизни. Я вернусь на трон, возможно, снова выйду замуж. В каждом конце есть новое начало. Я словно королева моря, королева приливов. Я убываю, но поднимаюсь. Однажды я перестану быть королевой в каком-то королевстве на земле и стану королевой на небесах, над всеми королевствами.

Я хмурюсь, глядя на своих дам, которые вскинулись, как кролики, от этой неуместной папистской самоуверенности.

– Хотите вышивать золотые буквы? – предлагает она. – С шелком так приятно работать.

Мои руки невольно тянутся его потрогать. Очень тонкий шелк, я никогда не работала ни с чем столь же прекрасным, а я всю жизнь страстно любила вышивать.

– Как же получается, что он такой гладкий?

– Это золотая пряжа, – говорит она. – Настоящие золотые нити. Поэтому они так и блестят. Хотите ими вышивать?

– Если вы того пожелаете, – говорю я, показывая, что совсем не против.

– Хорошо! – отвечает она и озаряется, словно ей и в самом деле приятно, что мы будем работать вместе. – Начните с того края, а я начну с этого, и понемногу будем сближаться.