Заклятие (сборник) - Шарлотта Бронте Страница 21

Он расхохотался – громко, мелодично, но неискренне.

– Бог с вами, Мэри, я сам, наверное, еще безумнее. Впрочем, довольно: это опасная тема. И все же проклятие, видимо, слабеет. Неделю назад треть того, что я сегодня выслушал так спокойно, меня бы убила. Идите пока к себе, душа моя, мне надо заново обдумать утренние события.

Он прижал ее к себе, нежно поцеловал и проводил до двери. Мэри медленно, неохотно вышла. Никогда не испытывала она к нему такой нежности, как сейчас. Было что-то невыразимо трогательное в его величавой фигуре и благородных чертах, лишенных своего обычного блеска, но исполненных кроткого меланхолического очарования, прежде им совершенно чуждого – по крайней мере в последние годы. Раньше, в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и девятнадцать лет, когда он был хрупким, худеньким мальчиком, тонким как щепка из-за того, что слишком быстро тянулся вверх, его отличала куда большая мягкость. Как изменился Артур после двадцати! Тогда в его облике не было величия, в лице – воинственности. Он выглядел изящным, изнеженным, задумчивым и скорее напоминал высокую красивую девушку, нежели удалого фанфарона. Да, слушайте, о дамы Африки: герцог Заморна некогда смахивал на девчонку! Трудно поверить в это сейчас, когда мы смотрим в заносчивое, властное лицо юного ангрийского султана с его огненным повелительным взором и быстрой сменой выражений, являющей все новые оттенки гордости, вызова и запальчивости. Ранее эти пороки проявлялись в нем, только если его разозлят. И впрямь двенадцатилетний лорд Доуро, захваченный водоворотом чувств, бывал отвратительно похож на герцога Заморну в его двадцать два. В таких же приступах ярости жилы вздувались на белом лбу и не менее белой шее, кудри на гордо вскинутой голове взлетали, словно челка гарцующего жеребца, а в стычках с противником (обычно Квоши [34]) гибкое тело напрягалось, словно дух в моральных судорогах тщился силою желания достичь того, с чем бренная оболочка не справлялась по своей слабости.

Я мог бы еще долго об этом говорить, но сейчас вынужден продолжать нынешний рассказ. Читатель, если ты не уснул, переходи к следующей главе.

Долина Витрополя! Звук, что ласкает слух и волнует душу! Орошаемая Нилом долина Египта, усеянная розами долина Персии тоже объемлют множество славных, пышных и восхитительных мест, но разве Каир подобен Царице народов? Разве в Исфахан или Кандагар стекаются с товаром все купцы мира? Нет, дорогой читатель. Ты думаешь, что после этой преамбулы я перейду к подробному описанию нашей долины во всей ее красе и во всем изобилии, расскажу, как Нигер катит свои чистые воды меж тучных пажитей и холмов, с умиротворенным величием взирающих на свои зеленые подножия и возносящих главы к бездонным, словно океан, небесам; воды, подернутые зыбью речных волн и тающими облачками пены, белой и прозрачной, словно черемуха. Если таковы твои страхи, отбрось их. Я всего лишь приглашаю выйти вместе со мной из шестичасового утреннего дилижанса, мчащегося на север по дороге, широкой и ровной, словно прибрежная полоса песка. Крикни кучеру, чтобы остановил там, где от северного тракта отходит тенистый проселок. Я собираюсь позавтракать на вилле Доуро, но попасть туда не через большую гранитную арку в могучей парковой стене – откуда до усадьбы мили две по аллее, вьющейся меж рощ и лужаек, – а напрямик сквозь живописные поля по тропке, к которой, я знаю, ведет упомянутый проселок.

Дойдя до второго поля, я уселся на деревянную лесенку, приставленную к живой изгороди, под раскидистыми ветвями двух высоких вязов. Утро было раннее, воздух – свежий и прохладный, трава – зеленая и росистая, цветы на живой изгороди источали сладостный аромат. Вдоль края пастбища бежал ручеек, вокруг раскрывались в своей румяной красе герани, гиацинты, душистый горошек и примулы, покачивались розовые метелки конского щавеля. Ничто не нарушало покойную тишину – я говорю о звуках, которые производит человек, потому что в древесных кронах пели дрозды, в небе звенели жаворонки, а из различимого вдали Гернингтон-Холла доносился грачиный грай. Последний звук отнюдь не резал мне слух: он придавал всему пейзажу налет сельской уединенности, который я с удовольствием ощущал, но едва ли сумею описать. Изгородь, на которой я сидел, отделяла поле от парка. Олени не могли ее перепрыгнуть, поскольку она была высажена на вершине природного земляного вала футов восемь высотой. Прислонясь к толстой ветви склонившегося над изгородью вяза, я мог со всеми удобствами любоваться здешними красотами. Вниз от меня уходил зеленый склон, оживленный величавыми деревьями. Там и сям резвились легконогие олени; опьяненные восхитительной свежестью благоуханного утра, они скакали и прыгали во все стороны. Ниже листва густела, превращаясь в лес, а на дне лощины из этих эдемских рощ вставали колонны, портик и арки греческой виллы, озаренной ранним утренним солнцем. Она располагалась на небольшом холме в окружении аккуратно подстриженных газонов, являвших приятный контраст более темной зелени лесистого парка. Невозможно вообразить себе зрелище более очаровательное, более изящное, более элизийское. Вилла ничуть не походила на древнюю фамильную вотчину; она представлялась обиталищем вкуса, утонченности и аристократической гордыни.

Пейзаж без человеческих фигур скучен, и сейчас мой карандаш, вернее, перо, оживит ими нарисованную на полотне картину. По склону цветущего холма, на котором я сидел, медленно поднималась молодая красивая дама. Она была без шляпы. Румяные щеки и смоляно-черные кудри выдавали в ней Мину Лори. На руках она несла ребенка, второй – Эрнест Фицартур – бежал впереди нее. Они тоже были без головных уборов; кудри плясали на ветру, ангельские личики раскраснелись от удовольствия и от свежего воздуха. Эрнест первым выбрался наверх и тут же распростерся под дерновой стеной.

– Скорей, Мина, скорей! – воскликнул он. – Отсюда я вижу дорогу, только папенька еще не едет. Там много людей и лошадей, и кареты есть, и все они маленькие, как точечки, но папеньку я бы сразу узнал по плюмажу, а его пока не видно.

Мина вскоре поднялась на его наблюдательный пост. Она села на траву и усадила рядом маленькое кареглазое существо, которое до того несла на руках. Дитя прижалось щечкой к атласному платью Мины и подняло на нее живой выразительный взгляд, говоривший красноречивее любых слов.

– Эмили ждет маменьку, – сказал Фицартур. – Мина, почему она не выходит, ведь утро такое чудесное! Она бы успела до папенькиного приезда вдоволь нагуляться по парку с Харриет и Бланш.

– Она в часовне, милорд, – отвечала мисс Лори, – и ее фрейлины тоже. Думаю, она закончит молитвы и сразу выйдет на лужайку.

– Отец Гонсальви заставляет ее слишком много молиться, – продолжал Эрнест. – Я не хочу быть католиком, и папенька говорит, мне и не надо. А вот Эмили будет, ей придется всякий вечер читать молитвы по четкам и каждую неделю ходить к исповеди. Я ненавижу исповедь больше всего на свете! Если отец Гонсальви велит мне перечислить мои грехи, я лучше откушу себе язык, чем отвечу. А ты, Мина?