Прости за любовь - Таня Винк Страница 21

Утром Лена позвонила домой и попросила забрать ее. Шрам на запястье правой руки чуть розовел, и она прикрывала его широким золотым браслетом. Психиатр спрашивал, почему она взяла скальпель в левую руку, она же правша. Она ответила, что в ту минуту не понимала, что делает. Однако чего греха таить? Она прекрасно понимала, что делает: на левой руке она носит часы на тонком браслетике, которые Дима подарил на свадьбу.

Она одаривала возлюбленного еще большей любовью, еще большим вниманием и в марте следующего года объявила о второй беременности.

Дима понял, что обязан остаться. Навсегда. А тут Прокопчуки преподнесли подарок – вручили ключи от трехкомнатной квартиры в начале Московского проспекта, в доме, где жила Тайка. Квартира была пустой, на паркете белесые следы от мебельных ножек, двери грязные, окна не мыли лет пять, обоям не менее двадцати лет. Стены в коридоре, кухне и службах окрашены, как в коммуналках. Пахло старьем, в туалет вообще нельзя было зайти, там стояла тошнотворная сладковатая вонь. У последней хозяйки наследников не было, вот друг-прокурор и подсобил тестю – прокурор был ему чем-то обязан. И с мебелью проблем не было – директор мебельного магазина тоже был обязан. Что еще надо? Живите-поживайте, детей наживайте. Ремонт отвлек Диму от печальных мыслей, все вроде начало налаживаться, потекла размеренная семейная жизнь с ее обязанностями и заботами – словом, как у всех. Но ненадолго – на двадцать четвертой неделе плод замер, у него остановилось сердце.

На этот раз Лена пришла в себя не так быстро, как в первый. Она испугалась не на шутку – пролежав в роддоме пять дней, она уехала в санаторий в Ялту. Дима приехал в конце ее отдыха на неделю, больше никак не получалось: ремонт, работа, да и мысли о Насте снова вернулись, подтачивая силы и портя настроение. Настолько, что он хотел быть один – одному ему даже дышалось легче.

Вернулись из Ялты, отгуляли новоселье, и Лена снова забеременела.

Третья беременность закончилась как вторая, неделя в неделю. Лена не испугалась, она будто окаменела, иначе это состояние не назовешь – еле ноги передвигала, говорила тихо, была ко всему безразлична. Ее снова определили в железнодорожную больницу, но не в психоневрологическое отделение, а в неврологическое, на восьмой этаж, а после этого их обоих обследовали и не нашли ни хронической инфекции, ни герпеса, ни краснухи – ничего, что могло бы стать причиной смерти плода. Генетики тоже не обнаружили никаких отклонений.

Почти пятнадцать лет Лена не беременела – не хотела. Вернее, панически боялась, что все повторится. За это время ее родители умерли. Сначала отец – в середине девяностых он потерял должность, запил, и его добил инсульт, – а через год от рака умерла Тамара Николаевна. Она умирала долго, измучив Лену, которая не отходила от нее. Бабушка ушла быстро – от инфаркта, на рубеже веков, в двухтысячном.

Квартиру родителей Лена продала. Это было оправданно – дом старый, перекрытия деревянные, полы гнилые. А потом занялась продажей дома Ирины Андреевны, но цена не устраивала покупателей. Пару раз она была готова отдать за бесценок, но Дима охлаждал пыл супруги – ему нравились и дом, и сад. Он любил проводить там выходные. Лена сдалась окончательно, когда начался кризис, но повела себя неожиданно: одним прекрасным летним вечером Дима увидел на клумбе розы «Анастасия», те самые, что росли в римской беседке. Зачем она это сделала? Неужели забыла, что связывало Диму с этим цветком? Возможно, то, что ему врезалось в память, она даже не заметила? Или заметила и тихонько мстит?

Как часто мы ошибаемся, думая, что другие видят мир таким же, каким его видим мы. Если попросить друзей рассказать о городе, не получишь ни одного одинакового описания: каждый видит по-своему один и тот же дом, сквер, перекресток. Каждый запоминает что-то свое, что дорого только ему…

Еще до того, как слегла Тамара Николаевна, у Лены участились приступы ярости – как казалось Диме, совершенно без повода ее глаза внезапно стекленели, губы белели, и она смотрела в одну точку, будто увидев что-то ужасное. Это длилось около минуты, а потом она начинала бить посуду. Побуянив, она возвращалась в нормальное состояние, но тут у нее отнимались ноги, не более чем на пять минут, и она не могла и пальцем пошевелить. Говорила, что в такие минуты свет тускнеет, цвета блекнут, а звуки слышатся как сквозь толщу воды. Движения и речь замедлялись, и на пару дней она впадала в жуткую депрессию. Дима настаивал на обследовании, на госпитализации, но Лена только как-то нехорошо хихикала.

Во время одного из таких приступов она порезала красный джемпер Димы. Его уже пора было выбросить, но Дима не мог. Испорченным он его тоже не выбросил, а спрятал в квартире у родителей, а потом забрал в Киев. Иногда доставал его и вспоминал худенькую девочку, которой так шел красный цвет…

Его мама предположила, что Лена психически больна, тогда у них не должно быть детей, ни в коем случае! Причины для этого были – в начале девяностых Ирина Андреевна лежала в военном госпитале в психиатрическом отделении. Лариса Алексеевна узнала об этом случайно – они столкнулись в коридоре. Ирина Андреевна сказала, что просто подлечивает нервишки. Всеми правдами и неправдами Лариса Алексеевна добралась до истории ее болезни.

Первый раз Ирина Андреевна была доставлена в госпиталь прямо с работы. Это было в 1986 году, КГБ тогда занимался харьковскими цеховиками, шли аресты и допросы. Во время допроса жены одного цеховика Ирина Андреевна вышла из себя и ударила дамочку шаром по голове. Шар был мраморный, с одной стороны плоский – таким бумаги придавливают. Чем все закончилось для потерпевшей – неизвестно, а Ирину Андреевну госпитализировали в полном ступоре. Второй раз Ирину Андреевну привезли в девяносто первом, в конце августа, после смещения Горбачева: она набросилась в туалете на уборщицу – та намочила пол и не успела вытереть. Ирина Андреевна поскользнулась, но не упала и ударила уборщицу головой о зеркало. Зеркало треснуло, осколки окрасились кровью.

Дима выслушал маму и удивился, почему бабку не увольняют. «Товарищ полковник не сделала ничего такого, за что увольняют из КГБ, – ответила Лариса Алексеевна. – Это же система их ценностей – покалечить, отнять, убить». Мама добавила, что информация строго секретная и он должен держать язык за зубами, а потом сообщила то, от чего Диме стало не по себе: Ирина Андреевна признана больной легкой формой шизофрении. Заболевание не передается по наследству, а вот предрасположенность передается. В качестве пускового механизма может быть психологическая травма, а она у Лены была.

С того дня Дима даже голос на Лену не повышал – не потому, что бабки боялся, а из-за предрасположенности. Да, получается, она была. И еще получается, что вот такая она, его жизнь. И Дима смирился.

А силы жить черпал в любви к Насте, в надежде на встречу. Оставаясь наедине, он разговаривал с ней, доверял самые сокровенные тайны своей души. Он просил у нее совета, иногда смеялся над такими своими странностями, но все равно спрашивал: «Что бы ты сделала на моем месте, любимая?» В эти минуты он видел ее глаза, видел, как она слушает его, как наклоняет голову, как думает, а потом отвечает. А сколько раз он просил прийти в его сны! Но она так и не пришла. Ему снились люди, имена которых он давно позабыл, места, о которых не вспоминал. Он закрывал глаза и представлял Настю в зелено-оранжевом сарафане, с рисунками, с розой. Он вспоминал ее запах, звал ее, обнимал, ласкал и шептал: «Я люблю тебя». Ему было страшно, что он никогда не увидит ее ни во сне, ни наяву. Настолько страшно, что он цепенел при мысли о бессилии что-либо изменить.