Ночной поезд - Барбара Вуд Страница 23

– Подождите, и вы увидите, что оно сделает с мостом. А теперь пошли, заберем их мотоцикл. Очень скоро сюда прибудут нацисты. Уверен, что кто-то из них услышал взрыв.

Он завел мотор, аптекарь забрался в коляску и положил рюкзак себе на колени. Затем мотоцикл начал удаляться по снегу от кратера, на месте которого раньше стояли два немецких солдата.

Следующим утром Ян Шукальский брел по мокрому снегу, втянув голову в воротник пальто и выставив вперед одно плечо. Необычно густой снег валил под острым углом и швырял ему в лицо колючие иголки льда. Было нелегко выбраться из-под стеганого одеяла и уйти, не выпив густого кофе с цикорием и ячменем, приготовленного Катариной. Но его ждала работа, его ждал молодой немецкий солдат, которого отец Вайда собирался прислать…

На пути в больницу Шукальский перебирал в памяти события предыдущего вечера. После ужина к нему неожиданно заявилась Мария Душиньская с Максом Гартунгом, своим другом из Варшавы. Они захватили с собой бутылку настоящего французского вина и коробочку сливочных пирожных. Мария также принесла Александру маленький подарок. Наблюдая за тем, как его сын пытается засунуть руку в куклу из махровой ткани, сшитую Марией, Ян Шукальский смеялся до слез. Он благодарил Марию не столько за саму игрушку, сколько за то, что та подарила ему миг настоящего веселья…

– Это очень мило с вашей стороны, – сказал он Марии, жалея о том, что не приготовил ей рождественского подарка.

Пока Мария работала с ним в качестве ассистентки, оба поддерживали исключительно рабочие отношения.

В самом деле это был лишь третий визит Марии к нему домой. Катарина подала пирожные на блюде, а Ян снова наполнил фужеры вином. Максимилиан Гартунг уселся в кресле у камина, будто он был старым другом семьи, и развлекал всех шутками и забавными историями.

Однако, пока вечер медленно тянулся, бутылка вина опустела. Все пребывали в добродушном настроении, потом смех затих, и присутствующие уставились на огонь в камине. Долгое молчание нарушил Максимилиан. Он взглянул на две картины, висевшие над камином, и вдруг мрачным голосом произнес:

– Теперь душа моя воплотилась в родной стране, а ее душа живет в моем теле; моя родина и я – одно большое целое. Мое имя – миллионы, ибо я люблю, как миллионы, я чувствую их боль и страдания…

Мария и Катарина удивленными глазами уставились на Максимилиана, а Ян Шукальский, которому эти слова были до боли знакомы, продолжал смотреть на огонь. Затем он громко сказал:

– Конрад…

– Я вижу, доктор Шукальский, что вы знаете Мицкевича.

Ян наконец оторвал глаза от языков пламени.

– Я не только знаком с ним, пан Гартунг. Вы видите, что поэт занимает равное положение с Иисусом Христом. Как в моей жизни, так и на моем камине. «Мое имя миллионы, ибо я люблю, как миллионы…» Адам Мицкевич был самым великим поэтом на земле.

– Доктор Шукальский, я с этим не спорю. Я бы сказал, что он сегодня в Польше является верным символом патриотизма. И когда нашу прекрасную страну насилуют, кто может…

– Судя по вашему имени, пан Гартунг, мне казалось, что вы немец…

Но Макс не обиделся.

– Я немец по отцовской линии. Но что значит имя? Разве можно верно судить о преданности человека лишь по тому, как звучит его имя?

– Вы упоминали завод в Данциге.

– Совершенно верно. Но, когда им владел мой отец, Данциг был нейтральным городом; он был немного немецким, немного польским. – Гость сверкнул обезоруживающей улыбкой. – Пожалуйста, больше не называйте меня паном, зовите меня просто Максом.

Шукальский задумчиво кивнул. Трогательные слова Адама Мицкевича в устах этого незнакомца притупили присущую ему бдительность. Шукальский обычно придерживался официального общения и избегал близких отношений, но сказал Гартунгу:

– Я предпочел бы, чтобы вы звали меня просто Яном, – и сам удивился своим словам.

– Перед общим врагом мы больше не пан и доктор, не женщина и мужчина, а просто поляки. И ради Польши мы должны сплотиться. Я очень сожалею, Ян Шукальский, что мне завтра придется уехать из Зофии. Видите ли, у меня здесь друзья и… – он взял Марию за руку, – Мария здесь. Мне не хочется снова оставлять ее, но ничего не поделаешь.

– Возвращаетесь, дабы нацисты не испытывали нехватку в подшипниках? – резко спросил Ян.

Но Макс лишь робко улыбался.

– Это не очень хорошие подшипники.

Все рассмеялись, и, когда смех затих, Макс совершенно серьезно сказал:

– Мне не менее печально, чем вам, смотреть на то, что происходит с нашей страной. А теперь то же самое случилось и с Россией. Разве нельзя остановить этих нацистов?

Шукальский удивленно поднял брови. Он быстро взглянул на обеих женщин и сказал:

– Макс, вы говорите слишком откровенно. Думаю, за последние два года людей расстреливали и за более безобидные выражения.

Но Макс остался невозмутим.

– И кто же станет моим палачом? Вы?

– Макс, на партизан охотятся, откуда вы знаете, что мне можно доверять?

Он игриво улыбнулся.

– Любой, у кого дома над камином висит портрет Адама Мицкевича…

– Макс, я не шучу. Говорить так, как вы, как партизан, как революционер, опасно. В такие времена приходится соблюдать осторожность.

Макс пожал плечами.

– Осторожные люди не выигрывают войн. Я не боюсь сказать, что у меня есть много друзей, которые делают все возможное, чтобы сорвать планы нацистов. Даже здесь, в Зофии, могу спорить, есть движение Сопротивления.

Шукальский сидел, облокотившись на спинку стула, и настороженно разглядывал друга Марии. От этого разговора ему стало не по себе, за два года после начала блицкрига он не слышал столь взрывоопасных слов. Хотя в душе Ян был патриотом, тем не менее он верил, что рецепт выживания заключается в мирном сосуществовании с оккупационными силами. Сопротивление вело лишь к смерти. И хотя Яну очень хотелось бы видеть Польшу свободной от тирании, он не был готов платить столь высокую цену. Вздохнув, он сказал:

– Иногда я думаю, что лучше пусть здесь вспыхнет эпидемия, нежели такая война. По крайней мере, тогда можно хотя бы держать немцев подальше отсюда. А что касается евреев, насколько мне известно, они все заключены в гетто или выдворены из страны. – Говоря так, он пытался выбросить из головы картину Освенцима, которую отец Вайда нарисовал ему. – Здесь, в Зофии, нам нужен только мир.

Макс Гартунг продолжал смотреть на доктора своими стеклянными глазами, на его устах играла кривая усмешка. Подняв фужер, он произнес:

– Тогда выпьем за мир, доктор.

Подходя к ступеням больницы, Ян остановился и уставился на вход.