Блестящая девочка - Сьюзен Элизабет Филлипс Страница 26

Машины так сверкали, что были похожи на старинные драгоценные камни: рубины, изумруды, аметисты, сапфиры. Некоторые стояли прямо на мраморном полу, но большинство из них — на платформах разной высоты. Казалось, кто-то взял горстку камней, подбросил в ночь, но они еще не успели упасть и замерли на полпути к земле.

На каждой машине была серебряная табличка с гравировкой.

Флер шла и шла, стуча каблуками по черному мрамору пола. «Изотта-фраскини», модель 8, 1932… «штутц-беркат», 1917… «роллс-ройс», Фантом-1, 1925… «мерседес-бенц-ССК», 1928… «испана-сюиза», модель 68, 1931… «бугатти-брешия», 1921… «бугатти», модель 13, 1912… «бугатти», модель 59, 1935… «бугатти», модель 35…

Она заметила, что у всех машин, собранных в центре этого строения, есть общий знак отличия: красный овал «Бугатти». Потом она заметила высокую, ярко освещенную платформу, ярче всех остальных. Но она пустовала. С любопытством Флер подошла прочесть табличку в углу платформы.

«Бугатти-роял», модель 41.

— "А он знает, что ты здесь?

Флер резко повернулась и увидела очень красивого мальчика, таких в своей жизни она никогда не встречала. Волосы его блестели, словно прекрасный желтый шелк, а черты лица были мелкие и очень нежные. На нем был выцветший зеленый пуловер и мятые хлопчатобумажные брюки с широким ковбойским ремнем.

Мальчик был маленького роста, его макушка едва доставала ей до подбородка; еще у него были тонкие, как у девочки, руки с длинными пальцами и ногтями, обкусанными до мяса. Даже со своего места Флер видела темные тени под его глазами, такими же синими, как первые весенние гиацинты.

— Ты кто? — спросила она, хотя сама знала ответ. Она узнала бы его где угодно, его лицо было слепком лица Белинды.

Старая горечь желчью поднялась к горлу.

Он принялся грызть остаток ногтя.

— Я Мишель. Я не собирался шпионить за тобой. — Он печально, но мило улыбнулся ей. — Ты злишься на меня, да?

— Не люблю шпионов.

— Да я и не следил. Просто… Но я думаю, это не важно.

Вообще-то никому из нас не разрешается сюда заходить. Он разозлится, если узнает.

Его английский был американским, как и ее.

— А мне плевать, — воинственно заявила она. — Я его совсем не боюсь.

— Потому что ты его не знаешь.

— Я думаю, кому-то из нас повезло больше. — Флер постаралась говорить самым противным тоном.

— Да, я тоже так думаю.

Мишель подошел к двери и стал выключать светильники на панели.

— Теперь тебе лучше уйти. Надо запереть, прежде чем он обнаружит, что мы сюда заходили.

Флер не спешила, желая показать брату, что его слова для нее пустой звук. Потом наконец подошла к двери и взглянула на него сверху вниз.

— Я думаю, ты делаешь абсолютно все, что он тебе скажет, да? Послушный трусливый маленький кролик.

Он ничего не ответил. Она отвернулась и вышла, пылая ненавистью к этому безупречному аккуратненькому мальчику, такому нежному и изящному, что его могло унести порывом ветра. А она-то все прошедшие годы упорно старалась стать самой мужественной, самой быстрой, самой сильной. Похоже, жизнь сыграла с ней злую шутку. Совсем не смешную.

Флер ушла, а Мишель словно врос в мраморный пол. Он не мог даже позволить себе надеяться, что они с сестрой станут друзьями. Но так хотелось, чтобы кто-то помог ему заполнить болезненную бездну, оставшуюся в душе после смерти бабушки.

Его воспитывала Соланж, Она говорила, что он для нее шанс, посланный Судьбой для исправления прошлых ошибок. Она пыталась объяснить мальчику, что происходит между его родителями.

Однажды вечером она услышала, как Белинда кричала Алексею, что ненавидит его за свою беременность и не будет любить ребенка, которого носит от него, потому что он отдал ее малышку в монастырь. Бабушка рассказала, как отец смеялся над угрозами Белинды.

Он ни секунды не верил, что мать сможет противиться зову своей собственной плоти и крови. Этот ребенок, говорил он, заставит ее забыть о первом.

Но отец Мишеля ошибся. Соланж присутствовала при том, как Мишеля впервые после родов принесли матери. Белинда отвернулась от него тогда и до сих пор не смотрела в его сторону…

Малыша взяла бабушка, именно она сумела установить нелегкое перемирие между его родителями. Чтобы не бросать тень на семейство Савагар, Белинда согласилась показываться на публике с сыном. За это ей разрешили навещать дочь дважды в год. Но это никак не повлияло на отношения между Белиндой и Мишелем. Она сказала ему, что он ребенок своего отца. С тех пор она не замечала его, словно он был невидимкой.

Еще очень маленьким Мишель понял, что все проблемы в семье связаны с его сестрой, таинственной Флер. Многие годы он пытался что-то выяснить про нее. Бабушка знала, почему ее отослали, но никогда не говорила ему. Теперь этот секрет она унесла с собой в могилу.

Он понимал, ему надо радоваться, что его бабушка наконец освободилась от боли, мучившей ее в последние дни. Но ему так хотелось, чтобы она вернулась. Чтобы она попыхивала «Голуазом», запачканным губной помадой, гладила его по голове, рассказывала, как много он для нее значит, какой он особенный, изливала бы на него любовь, которой он не получал ни от кого больше в доме на рю де ля Бьенфезанс.

Мишель с неприязнью оглядел автомобили, бывшие страстью отца. Иногда он приходил сюда, пытаясь с их помощью обнаружить хоть какую-то связь с отцом, но машины "были безжизненными осколками прошлого, такими же холодными, как сам Алексей. А Мишеля занимали страсти совершенно иные.

Выйдя из гаража, он через сад направился к кухонной лестнице, которая вела и в его комнаты в задней пристройке дома. Туда он постепенно перенес все свои вещи, занимаясь этим несколько месяцев. Уже никто не помнил, как вышло, что наследник состояния Савагаров оказался обитателем пристройки. Он добрался до своей двери, порылся в карманах, отыскивая ключ, и, как всегда, открывая дверь, почувствовал себя дома.

Он сразу разделся. Комната была в еще большем порядке, чем обычно, потому что в глубине души Мишель надеялся привести сюда сестру. Он натянул шорты и рубашку без воротника фасона сороковых годов, которую нашел в комиссионном магазине в Бостоне, недалеко от дорогой школы, в которой учился. Застегнув две нижние пуговицы, он улегся на кровать, закинул руки за голову и уставился на огромный белый парашют, свисавший с потолка и служивший чем-то вроде полога над маленькой железной кроватью.

Стоило посмотреть на парашют, и настроение поднималось, становилось легче на душе. Ему нравилось наблюдать, как по тонкой ткани пробегает рябь от потоков воздуха в комнате; казалось, он находился внутри большой шелковистой утробы. Здесь, у себя, он становился самим собой, здесь он спасался от презрения отца и равнодушия матери.

Парашют скрывал от его глаз наклонную плоскость потолка, им самим разрисованную в бледно-голубое небо с белыми облаками. Края облаков он сильно размыл, и невозможно было уловить, где кончается небо и начинается облако. Он добела оттер кирпичные стены, превратив их в ненавязчивый фон для дюжин фотографий в рамках.