Храни меня, любовь - Светлана Полякова Страница 26

Он когда-то выбрал человеческую славу.

Да какая же слава, девочка из отдела косметики и знать его не знает, а вот пришел бы к ней какой-нибудь попсовый певец… Или один из этих актеров, которые постоянно мечутся на экране телевизора. Ему стало нестерпимо обидно, он даже покраснел и неловко рассмеялся. В конце концов, почему он снова думает о ней? Или — это Волк о ней думает? Ну что ж. Каждому ведь свое. Актерам, говорящим его слова, и попсовым певцам — проклятье известности, когда тебе не принадлежит уже даже твое лицо.

А его слава — незаметна. Даже этот тип, который курит рядом, — умнее. И в ток-шоу примелькался, и в газетах интервью бесконечные дает… Пиарится как может.

«Когда он успевает работать?» — подумал Андрей и тут же усмехнулся про себя — стареешь, становишься брюзгой, завидуешь немного…

— Андрюша, милый, добрый день…

Он воспринял ее появление тут как месть. Вот она, плата за высокомерие, усмехнулся он про себя, давая «плате» заключить себя в объятия, запечатлеть на щеке поцелуй и даже выдавливая приятственную ответную улыбку. Лучше бы взял подобострастного молодого сценариста и отправился с ним в рюмочную… Нализались бы там, поговорили по душам. В конце концов, парень-то симпатичный.

— Здравствуй, Верочка, — проговорил он. — Какими судьбами поэты в наших краях?

Она была, как всегда, трагически вычурна, в этих ее узких брюках, балахоне, с демонстративно яркой шалью на плечах…

— Пьесу пишу, — призналась она громким шепотом. — Решила попробовать…

Он удивленно вскинул брови — словно играя роль, тщательно выработанный рисунок, к которому уже привык, и повторил многозначительно:

— Пьесу?

— Да, дружок, пьесу…

Она помолчала несколько секунд, выдерживая паузу, а потом всплеснула руками:

— О, что же мы так вот сразу о работе! Как Лора? Как Анечка?

— Лора прекрасно, Анечка тоже, — улыбнулся он.

— Я ее тут видела недавно, Лору, — сказала она. — До чего она хороша, просто удивительно…

— Да, Лора прекрасно выглядит, — согласился он.

«Сейчас мы будем минут пятнадцать восхищаться Лориной внешностью. Потом поговорим об Анькиных успехах. А на самом деле — ей на это плевать. Ей надо от меня, чтобы я прочитал ее дурацкую пьесу. Всем надо. Она же и пришла сюда именно тогда, когда я тут буду…»

Сценарист, поняв, что разговора по душам не выйдет, добычу увели самым наглым образом, кисло усмехнулся, затушил сигарету и пошел прочь.

Дождавшись его ухода, Вера Анатольевна заговорщицки улыбнулась и сказала:

— Андрюш, я ведь по твою душу… Мне бы так хотелось, чтобы ты мою пьеску прочел! Именно ты…

«Все, как я думал, — обреченно кивнул он ей. — Все, как я думал… Сначала я ее прочитаю. Потом я должен буду поискать театр, который согласится поставить эту бурду. О боги, яду мне…»

Он не сомневался, что будет бурда. Ему было достаточно ее стихов — заунывных, протяжных, примитивных…

— Прочитаешь? — Она обрадовалась. Даже ее обычная высокомерная спесь слетела. — Я же только тебе могу доверять, Андрюшенька! Ты у нас — мастер, великий, небожитель…

Она уже совала ему в руки стопку листов — даже не на дискете, подумал он. Еще и вот так…

— Специально для тебя распечатала, — быстро тараторила она. — Ты же не любишь с монитора читать…

Сейчас она была похожа на стареющую девочку. В принципе, она всегда была похожа на стареющую девочку, подумал он. Даже двадцать лет назад.

Даже когда они только что познакомились и она была молодой, она и тогда была…

Стареющей девочкой.

Девочкой, которая считала себя избранницей муз.

Она и на самом деле была тогда странной, загадочной, с обращенным внутрь себя взглядом — и первое время их знакомства он был под сильным впечатлением этого взгляда, который, как ему тогда по наивности казалось, обращен в заоблачные выси. На самом-то деле все было просто — Вера постоянно следила за собой, за выражением собственного лица, и для нее было очень важно — производить впечатление.

Именно такое впечатление.

«Небожительницы».

И почему-то он подумал — да, они с Лорой очень разные и в то же время — такие одинаковые в этом своем вечном стремлении нравиться, покорять, восхищать…

Вот она, стоит перед ним, будущая Лора, смешная Лора, Лора, которой уже коснулась старость, а она не хочет ее замечать. Потому что нет более сильного у нее страха, чем перед этой самой телесной старостью — ведь тогда она не сможет восхищать!

— Верочка, — сказал он тихо, пытаясь скрыть от ее глаз эту внезапно накатившую острую жалость, — пойдем-ка выпьем кофе, пока перерыв… И поболтаем.

Он и сам не мог себя понять, почему вдруг эта жалость появилась и оправдала в его глазах все недостатки Веры Анатольевны.

Да что там говорить — он до сих пор не мог понять, как эта самая жалость всегда умудряется оправдывать людей, до сих пор — а ведь не мальчик он уже…

«И кто — скажите на милость, — точно так же, безмолвно, безоглядно — сумеет пожалеть меня?!»

Он догадывался об ответе — никто, кроме разве что тебя самого и твоего ребенка. Да и за что тебя жалеть — твоя душа этот мир не принимала, но ты не пожалел ее когда-то, бросил в огонь этого мира, заставил служить ему…

Разве твоей душе были нужны эти бесконечные истории про «тайны и загадки», в которых один лишь вымысел, и как ты мог заставить в него поверить — если сам бежал от веры?

— Пойдем, — повторил он.

Она как-то растерянно кивнула, утратив сразу уверенность в своей исключительности, и они пошли вниз, где располагалось кафе.

На секунду ему показалось, что его жалость разбудила в ней ту, прежнюю Веру, еще не испорченную битвами за место под солнцем, еще открытую Небесам. Он даже представил ее себе на мгновение, застывшую хрупкую фигурку с удивленными, восхищенными глазами, воспринимающую мир через рифмы и звуки, и зажмурился — таким чудесным было это видение и таким болезненным…

Что с нами делает мир, подумал он горько, что он с нами делает…

Тоня чувствовала себя так, будто кто-то закрыл перед ее носом дверь. Там, за дверью, спрятался от Тони большой, красивый дом, наполненный теплом, светом и радостью. А она, Тоня, осталась стоять на унылой, тусклой улице, застывшей в ожидании вечера.

Сейчас она как раз по такой вот улице и шла — и сумерки сгущались не вокруг нее, а в ней самой. Внутри. В душе.

Мир вокруг был чужим праздником. Ладно бы, что она бедная, как церковная крыса, думала Тоня. Проехавшая мимо машина, точно в ответ на ее мысли, обдала ее грязью.

— Вот черт! — вырвалось у Тони, и она нагнулась, чтобы отряхнуть пальто или — скрыть злые слезы, появившиеся на глазах. Только этого еще не хватало…