Закон скорпиона - Эрин Боу Страница 26

Некоторое время ему потребовалось, чтобы восстановиться – несколько часов его движения отличались странной осторожностью, словно он действовал на ощупь. Ему бы не помешало отдохнуть, но это было невозможно, он и сам это понимал и потому продолжал работать. Мы подвязали тыквы, потом собрали первые кабачки и последние мускусные дыни. Надергали раннего лука-порея. Полили вчерашний чеснок. За весь день ничего необычного не произошло, кроме того, что Элиан помалкивал и надзиратели не трогали его.

Когда настала полуденная жара, мы пошли в здание – и там нас поджидал аббат.

После яркого сентябрьского солнца трансепт показался темным – открытое пустое пространство, все в камне, как большой, но лишенный пышности зал. Аббат выглядел в нем маленьким и чужеродным: машина среди обтесанных человеческими руками камней.

Элиан увидел старого андроида и сразу остановился, протягивая мне руку. А Зи потянулась не за поддержкой, но чтобы поддержать: обняла меня за талию. Зи понимала жизнь в обители так, как Элиану никогда не научиться, и знала, что аббат ждет отнюдь не его. Он ждет меня. Когда в классе встала я, встали и все остальные. Я обладала властью. И продемонстрировала, что могу ею воспользоваться.

Я смотрела на аббата, и в моей большей, более свободной части души зрела странная уверенность. «Он боится, – подумала я. – Боится меня».

Остальные подошли поближе: Тэнди и Атта, Грего и Хан, Элиан, вцепившийся мне в руку, и Да Ся у меня за спиной. Они стояли плечом к плечу, как почетный караул – или как солдаты, охраняющие короля.

Аббат боялся меня. И неспроста.

Вперед вышел надзиратель и потянул меня за самуэ у колена, зацепив грубую ткань маленькой клешней. Я подняла руку, что означало: «Подождите». «Спокойствие». И «Ко ролева повелевает вам». Все остались на месте, а я молча последовала за надзирателем.

Аббат и надзиратель провели меня в мизерикордию. Днем комната выглядела совсем иначе – ярче, грубее. От нее не исходило такого ощущения прибежища. Аббат разжал руку (пальцы чуть слышно стукнули, как будто пробежали по стеклу жучки) и указал на раздел классиков. Одна из колонн с книгами… Что-то с ней случилось. У ее основания в беспорядке были навалены книги, некоторые перевернуты порванной обложкой кверху.

В «комнате для души» в это время суток других детей не было. Только суетились несколько надзирателей. Один, покрупнее, – это явно был скорпион-надзиратель Элиана, его легко можно было узнать по крупному туловищу и сверкающим шарнирам – разбирал упавшие книги. Тут как раз требовалась его сила, поскольку некоторые были большими.

– Грета, дорогая моя, присядь, – сказал аббат.

Я опустилась в кресло, и оно тут же приняло форму моего тела. Большой надзиратель притопал ближе и щелкнул диафрагмой, оглядывая меня с ног до головы.

Аббат устроился рядом со мной. Он согнул центральную стойку, отчего стал напоминать сутулого человека.

– Дорогое мое дитя. Ты боишься?

– А вы, святой отец?

Он чуть склонил голову. Вероятно, это должно было выражать удивление.

– Нет. Это только… печаль.

Надеюсь, аббат не собирался сказать, что я его расстроила. Потому что тогда бы я, наверное, расхохоталась ему в лицо.

Он посмотрел на меня и хотя бы отчасти прочитал мои ощущения.

– Ах, Грета. Грета, ты знаешь, что мне не положено иметь любимчиков. Но ты, возможно, не подозреваешь, что за три последних поколения ты лучше прочих воплощаешь в себе идеалы этой скромной школы. У меня нет любимых учеников, но ты моя любимая ученица, и потому я позволю себе личный вопрос: ты боишься?

Его слова прозвучали очень искренне. Они вымывали из меня всю дерзость.

– Боюсь?

– Полагаю, ты расстроена тем, как обошлись с мистером Палником.

У меня на спине выступил пот.

– В чем-то да, отец.

– Хмм, – сказал он.

С тонированного потолка лился яркий желтый свет, в котором хорошо были видны пятна ржавчины на стальных элементах конструкции и крошечные вмятины на алюминии корпуса. Постарел. Даже с виду. Аббат вздохнул и сложил пальцы домиком. В отличие от надзирателей, шар ниры у него работали уже не так гладко, они скрипели и щелкали. Интересно, испытывает ли он боль?

– Признаюсь, я давил на Элиана. Может быть, сильнее, чем следовало. Но, Грета, ты должна понять. У нас так мало времени.

Мало времени.

На прошлое Рождество моя мать королева распорядилась, чтобы написали мой портрет. Мы долго спорили на этот счет. Я хотела, чтобы меня нарисовали в белых одеждах обители, как и подобает: так во всем мире изображают Детей перемирия. Портреты принесенных в жертву заложников Панполярной конфедерации висят в галерее Галифакского дворца. Они так и светятся на фоне темной отделки. Когда я была маленькая, то думала, что это ангелы.

Не знаю, что подвигло мою мать возражать против традиции рисовать заложников в белом, но она все же возразила, да так яростно, что даже забыла про правильный выговор – начала произносить «р» раскатисто, как рыбак, и брызгая при этом, как кит. Принесла мне королевский тартан и корону. Когда я привела аргумент, что мне надо сперва дождаться совершеннолетия и до тех пор мне категорически не подобает одеваться как правящему монарху, она достала платье, которое я надевала на рождественский бал.

То самое платье. Из парчи, с набивным цветочным рисунком. Не утонченные цветы в пастельных тонах, а огромные букеты золотарника и синего вьюнка, темного, почти черного плюща и роз – красных, какими и должны быть розы. Я надевала его на бал. Выпила тогда слишком много пунша, раскраснелась и танцевала, у меня брали интервью, и я рассказала всему миру, и Элиану в том числе, что не боюсь.

Ах это платье – оно вскружило мне голову больше, чем я готова была себе признаться. И когда моя мать произнесла резкие и странные слова: «Грета, несносная девчонка, я просто хочу, чтобы у меня был твой портрет, где ты не одета как жуткая Жанна д’Арк» – я сдалась.

Но когда портрет был окончен… Что-то в нем получилось неплохо. Всю жизнь проработав на земле, я обрела развитые мускулы и жилы на ключицах и плечах; художник обрамил их парчой и изобразил элегантными, как тезис Цицерона. Это мне понравилось. И еще, как решительно сложены у меня губы. Мне даже волосы понравились, мои вечно доставлявшие кучу проблем волосы Гвиневры. Но все это я заметила позже. Первое, что я увидела, были глаза.

Холодные и пустые. И синие, абсолютно синие. Залитые сплошной синевой. Словно подернутые льдом или смертью. Я выглядела пустой.

Когда мать увидела портрет, она расплакалась. Схватила меня так, что закружились обе наши юбки.

– Грета, – прошептала она. – Грета, Грета моя, моя славная сильная девочка…

– Мама…

Кончики ее ногтей вонзились мне в спину, и от внезапно участившихся гулких ударов сердца я едва слышала, что она шепчет. А шептала она: