Любовь и другие диссонансы - Ирада Вовненко Страница 28

— В России.

— Я бы хотел увидеться с ней и поговорить…

— Вы? Не верю своим ушам. Вы предпочитаете общаться с самим собой.

— Скажите, я вас чем-то обидел? Ранил ваши чувства? Надоел? Ведь нет. Так почему же вы надо мной измываетесь?

— «Измываетесь»! Гм. Красивое слово. По-чешски оно звучит почти так же. Так вот что я вам скажу. Вы очень обидели меня. Мы находимся здесь уже несколько месяцев, и я поняла, что в моей жизни мог бы появиться не Марсель, а такой, как вы. Но раньше я всегда обходила стороной подобных мужчин. По сравнению с Марселем вы, на первый взгляд, очень скучный. Почти лысый, немолодой, неразговорчивый, морщинистый, вечно небритый, с потухшими глазами. И высокомерный. Вы совсем не та лягушка, которую хочется поцеловать, чтобы проверить, не превратится ли она в прекрасного принца. Но ваш нарциссизм — это вызов. Мне кажется, это у вас временное. От одиночества и обиды за то, что вас бросили…

— Так, значит, говорите, Дарья в России. А где конкретно, ведь Россия — большая страна? — спросил я, не дав ей закончить монолог.

— Да что вы все про Дарью да про Дарью? Да, она в России, я же сказала! Скорее всего, в Москве. Там живут ее родители и братья. Еще у нее есть старшая сестра, которая вышла замуж и уехала в Хабаровск.

— Я найду ее… — прошептал я Магде на ухо.

— Вы бредите, господин виртуоз! Сначала себя найдите! — отрезала она и, резко оттолкнув меня, направилась по коридору в сторону лестницы.

— Вот увидите, я найду ее. Найду! — крикнул я ей вслед с какой-то даже злостью.

Она не ответила и через секунду скрылась за углом.

В ту ночь я наконец-то после долгого перерыва снова увидел тот самый сон. У белого голубя было лицо Магды Шмидтовой. Он метался по Берлину, от окна к окну, а церковь за стеной была похожа на одну из кремлевских. Джошуа читал мне вслух стихи на непонятном языке. Я слышал его голос, но не различал слов. Моя мать сидела в инвалидном кресле и, перебирая четки, читала молитвы. Свен на лугу, поросшем красными маками, огромным гребнем расчесывал волосы Аленке. А моя жена в мундире немецкого полицейского, сидя на больничной койке, застеленной окровавленной простыней, прижимала к себе пронзительно кричащего младенца с обрубками вместо рук. Я проснулся и подбежал к окну. Голубя не было.

Наступило воскресенье. В Панкове это худший день недели. До церкви далеко, магазины с дешевым алкоголем закрыты, врачей, у которых можно выклянчить хотя бы небольшую дозу реланиума, нет, психотерапией никто не занимается, не купить даже сигарет в магазинчике за решеткой. Неудивительно, что отец Ремигий появлялся в Панкове чаще всего именно по воскресеньям и неплохо зарабатывал. Этот день недели здесь явно лишний, никому не нужный и всеми проклятый. Так же, как Рождество, Новый год, Пасха, День объединения Германии, Первое мая, праздник Тела Господня и другие. Это воскресенье было особенно тяжелым, потому что пришлось на Пасху, а значит, понедельник будет не лучше.

Утром я собрал чемодан, а все свои книги перенес в контейнер возле зала отдыха. Это была идея психолога Аннеты: обмениваться прочитанными книгами, а потом обсуждать их. Однако до этого так ни разу и не дошло, потому что читать в Панкове любили далеко не все.

В полдень я вышел в город и снял со счета максимальную сумму, какую можно было снять в течение одного дня. Потом сел в метро, поехал на станцию «Зоологический сад» и купил билет на поезд. Вечером я написал письмо директору больницы и опустил конверт в ящик, висящий на двери его кабинета. Во время моего последнего ужина в Панкове я подсаживался ко всем, кто так или иначе на меня повлиял. Джошуа был обколот лекарствами и, похоже, не заметил моего присутствия, а значит, и того, что я, скорее всего, прощаюсь с ним навсегда. Свен, уткнувшийся в книгу, лежавшую рядом с тарелкой, предложил мне пойти после ужина в котельную на перекур, потому что он должен сообщить мне нечто «чрезвычайно важное». Магда Шмидтова, как всегда, отсутствовала. Она не ужинала в больничной столовой. Я подошел еще к нескольким столикам, кому-то пожал руку, кого-то обнял. Часов в восемь я вернулся в свою комнату и вызвал такси.

Усевшись на подоконник, я закурил и, опершись ладонью о стекло, стал разглядывать Берлин. Когда выходил из комнаты, я снял с руки часы и положил под подушку. Время моего пребывания в Панкове истекло.

В самом начале одиннадцатого, в пасхальное воскресенье четвертого апреля 2010 года я сел в поезд.

Марина Петровна родилась в начале пятидесятых, после войны. Но просматривая отобранные для выставки в Берлине экспонаты, не могла сдержать слез. Отяжелевшей рукой занесла в список: «Фотография номер пять — “В атаку!”»

Бойцы, возраст которых под тяжелыми касками не угадать, бегут, пригибаясь к земле. На заднем плане ползет солдат с автоматом. Офицер на левом фланге отдает приказ. Лицо его напряжено. Говорят, когда идешь в атаку, самое трудное — оторваться от земли и сделать первые два шага. Для солдата они часто оказывались последними.

На экране компьютера открылась следующая фотография, и Марина Петровна невольно улыбнулась. На нее смотрели два подростка, похожие на только что вылупившихся галчат. Совершенно лысые, с узкими лицами. На вид им было не больше шестнадцати. Они болтали и курили самокрутки. Возможно, для кого-то из них жизнь оборвалась сразу после того, как эта фотография была сделана.

Тронутые временем черно-белые снимки для Марины Петровны были частью ее жизни. Важной частью.

Марина Петровна вздохнула. Как многим из тех, кто родился в послевоенные годы, ей было непросто относиться к Германии объективно. Она прекрасно понимала, что страна и люди ни при чем, но как быть с памятью?

Фотографии отправляли в Берлин за неделю до выставки. Туда же должны были доставить экспонаты из Польши. Небольшие контейнеры сопровождали представители немецкой логистической компании, заслужившей безупречную репутацию у музейщиков, в том числе у работников Госархива, подобравших для выставки сто экспонатов, в которых сосредоточились боль, любовь и ужас военного времени.

Выставка была международной и включала работы фотографов немецкой, польской и российской сторон.

Вылет был ранний, и это радовало Анну: значит, в пробках стоять не придется.

В марте 2007 года в Москве наконец открыли новый терминал, соответствующий по размерам и комфорту столичному уровню и значительно облегчающий процедуру вылета за пределы России. До этого дорога в аэропорт Шереметьево могла занять полдня, так что люди нередко опаздывали на самолет.

К счастью, самолет в Берлин вылетал в шесть утра. Выезжать из дома надо было в три, и Анна решила не ложиться. Она набрала в поисковике слово «Берлин», чтобы заранее решить, где им с Мариной Петровной непременно нужно побывать.

Ей хотелось пройтись по известной Курфюрстендамм и посетить Гедехтнискирхе, которую местные жители называли «помадой» и «пудреницей», увидеть в музее Нефертити, побывать в кафе «Голубой ангел», где выступала Марлен Дитрих, и купить диск с ее песнями.