Луна над заливом - Ольга Дашкевич Страница 28

— В каком смысле — светимся? — с улыбкой ответил Георгий. — В прямом или переносном?

«И правда — медовый месяц, — подумала Татьяна, глядя на его профиль с твердым подбородком и прямым носом. — Ирка точно выразилась». Она откинулась на сиденье, позволив ветерку слегка трепать ее волосы, дергать небрежно повязанный шарф, и, глядя на расстилающуюся впереди ровную ленту дороги, сказала:

— А может, надо было на поезде поехать?.. Валялись бы сейчас в купе, за рулем сидеть не надо…

— Ага, — откликнулся Георгий, — и через границу на поезде… Нет, я теперь эту замечательную машину ни на что не променяю! Ты посмотри, какой красавец! Весь в хозяина, ты не находишь?

— Да? — Татьяна сделала вид, что обиделась. — Интересно, почему это — в хозяина? И почему — весь?.. Что за сексистские штучки, сударь? А может, это вовсе даже кобыла? И, может, она, как раз, вся в хозяйку?

— Нет, — уверенно качнул головой Георгий. — Это никакая не кобыла. Не оскорбляй боевого скакуна. Во-первых, он красный.

— Ну и что? — не поняла Татьяна.

— Как это что?.. Что за необразованность? Ты что, не помнишь знаменитую картину великого художника Петрова-Водкина «Купание красного коня»?.. Это безобразие.

— Что безобразие? Картина?

— Нет, твоя необразованность. Первым делом, когда мы доберемся до Европы, поведу тебя в музеи. А то так и останешься неграмотной домохозяйкой.

— Домохозяйкой?.. — Татьяна приподнялась на сиденье и с интересом посмотрела на него. — Это так ты себе представляешь мое будущее?.

— Конечно, — Георгий энергично кивнул. — Во-первых, мы с тобой богачи и работать нам необязательно. Нам следует отдыхать, валяться на золотом песке, созерцать красоты природы, путешествовать и любить друг друга.

— А во-вторых?

— Во-вторых, женщина с маленьким ребенком не должна работать.

— Постой!.. — Татьяна возмущенно уставилась на него и даже сняла солнечные очки. — С каким это маленьким ребенком? Ты что, рассчитываешь, что я в сорок лет, как последняя идиотка, рожу тебе ребенка?!

— Ну, зачем же — как последняя идиотка? — успокаивающе заметил Георгий. — Ты вполне, я думаю, способна родить ребенка как умная… И вообще, Танька, ну, что ты вскинулась, феминистка ты несчастная? Неужели тебе самой не хочется иметь пацана… или девчонку… Представляешь, мы могли бы вот так ехать по белу свету, а на заднем сиденье сидели бы двое-трое детишек, вопили бы, пели, дрались…

— Ах, уже двое-трое?! — возмутилась Татьяна. — И, кстати, о песнях! Ты мне обещал спеть эту песню Филатова… Помнишь?

Георгий тряхнул головой, взглянул на нее — синие глаза весело блеснули — и запел во весь голос, чтобы перекричать шум ветра, со всех сторон обтекающего красные бока машины:

— Мы шатались на Пасху!..

По Москве по церковной!..

Ты глядела в то у-у-утро!..

На меня одного!..

Помнишь, в лавке Гольдште-э-эйна!..

Я истратил целко-о-овый!..

Я купил тебе пр-р-ряник!..

В форме сердца мово!..

Татьяна рассмеялась. Волосы Георгия растрепались от сквозняка, он тоже смеялся и пел — его голос отлетал назад вместе с ветром, проносящиеся мимо автомобили на секунду-две перекрывали его своим шумом, потом он возникал опять:

— Музыканты играли

Невозможное танго,

И седой молдаванин

Нам вина подливал…

Помнишь, я наклонился

И шепнул тебе: «Танька!..» —

Вот и все, что в то утро

Я тебе…

Выстрела они не услышали.

За окном щебетала птица. Щебетала так беспечно, так знакомо, так живо, что Татьяне на мгновение показалось: ничего не случилось, все хорошо, ей десять лет, и сейчас зазвенит будильник, войдет мама и скажет: «Танюша, вставай, в школу опоздаешь!..»

Она почти улыбнулась сквозь пелену сна, боли, действия лекарств, и уже собиралась открыть глаза, когда мозг предательски вспомнил…

Татьяна стиснула зубы, чтобы не застонать, и разлепила склеившиеся влажные ресницы.

Помещение, в котором она находилась, было до отказа заполнено трубками, экранчиками, блеском стекла, никеля и хрома, перемешанным с бледной зеленоватой эмалью и белизной простыней. Кровать, слегка приподнятая в изголовье, позволяла видеть кусочек окна, небо за ним, тонкую ветку, чуть колеблемую ветром. Поворачивать голову Татьяна не могла — не позволял сковывающий шею и верхнюю часть спины гипсовый корсет, — но она могла повести глазами немного вбок, и тогда в поле ее зрения попадала тумбочка с телефоном и небольшой лампой, а также сидящий под лампой медвежонок, которого Татьяна купила накануне их отъезда… Накануне…

Лучше было не вспоминать. Она и не вспоминала. В лицо следователя, приходившего к ней… когда?.. день назад? два? неделю?.. неважно, — Татьяна смотрела бессмысленным взглядом, не отвечая ни на какие вопросы — даже об имени и фамилии. Ну, ее имя они быстро выяснили. Но Татьяна, когда к ней обращались по имени, ничем не показывала, что это имя ей знакомо.

— Как вас зовут?..

— Не помню.

— Где вы живете?

— Не знаю.

— Куда вы ехали?

— Не помню…

— Как звали вашего спутника?

— Не знаю.

Ей помогало то, что ее общее состояние после аварии было тяжелым: переломы, сотрясение мозга, тяжелые ушибы внутренних органов. Можно было не притворяться, что ей трудно говорить — говорить и в самом деле было трудно.

Воздух в палате был пропитан запахом лекарств. Татьяна подняла глаза на жидкость в капельнице: вначале это было нечто розовое, теперь — нечто прозрачное. Голова болела, взгляд с трудом сосредоточивался на окружающих предметах. Дальние — окно, ветку — рассматривать было легче. Ближние расплывались, в глазах появлялась противная резь, выступали слезы. Татьяна закрыла глаза и сразу увидела Георгия — живого, веселого. Он сидел на песке босиком, в пыльном измятом костюме, и протягивал ей на ладони ее часы…

— Вы уронили, леди…

Слеза тихонько скатилась из уголка ее глаза, соскользнула к виску, щекоча кожу. Когда Таня была маленькой, она часто плакала в постели от обиды или какого-нибудь детского страха, и тогда слезы, катящиеся по ее лицу, затекали в уши. «Ну, рева-корова, опять полные уши слез», — говорила тогда мама, присаживаясь рядом.

Татьяна чуть шевельнула пальцами, точно хотела нащупать мамину руку на краю кровати. Но пальцы ощутили только прохладу чужой, казенной простыни.

— Таня! — раздалось над ухом. — Ты плачешь, Таня?.. Таня, проснись!

Георгий пропал. Но голос, звавший ее, был знакомым. Ирка…