Дьявол в сердце - Анник Жей Страница 28

«Зачем надевать плащ, чтобы подняться в Рейн-Дунай? Кондиционеры поддерживают постоянную температуру», — удивилась Элка.

Вчера я вернулась в церковь, чтобы составить более определенное мнение о Вейссе. Отец действительно праведник или двуличный человек? Он служит мессу для раковых больных каждый день, кроме вторника. Чем он занимается во вторник мне неизвестно, но я выясню — ты меня знаешь. Странно было входить в Лабиринт в воскресенье, воскресенья здесь убийственны, меня не вызывали, у меня не была назначена встреча с доктором Жаффе, не нужно было делать анализ крови или эхографию, ничего подобного.

Представь себе мое облегчение, если благодаря «Служителю всех» я бы узнала, что твой замок стоит на песке. Что твой бетон — прах. Что твои вклады, твое финансирование, твои налоговые преимущества, твои квадратные метры, твой второй рынок, вся твоя куча недвижимости — все это лишь мираж и слепота. Если бы такая гипотеза подтвердилась, то это позволило бы мне считать свой крах удачей. В школе нас никто не учит проигрывать. Поражение — это позорная, чуть ли не смертельная, болезнь для всех, кроме Вейсса, которого человек интересует больше занимаемой им должности.

Если бы Люк Вейсс привел мне доводы в пользу неудачников, то я, вместо того чтобы ненавидеть себя за свой провал, смогла бы полюбить себя. А любовь, которую ты испытываешь к себе, растворяет рак, говорит доктор Жаффе. Вейсс — это первый справедливый человек из тех, кого я знаю, его анкету ты не смог бы отбросить, заявив, что он дурак. Его «призывы» могли бы заглушить мою ностальгию по недвижимости.

Когда больные проходят перед алтарем и Вейсс раздает просфору, я сижу в своем уголке. Я наклоняюсь, чтобы он мог увидеть мои глаза. Благодаря тебе я знаю их власть. Вейсс или вообще не смотрит на меня, или бросает грустный взгляд. Вчера я вспомнила Шайо. «Очи Черные» — я окрестила Бога названием моей песни, — проведут ли они меня по Лабиринту или я затеряюсь в нем, после того как мне была оказана милость свыше? В конце концов Бог может быть доволен, какими бы ни были на то причины, я провожу у него все больше и больше времени. В церкви все удивляет меня. Месса — это спектакль, во время которого душа обнимает тело. Присутствуют и смерть, и судьба, попахивает Шекспиром.

«Самое важное, — говорил Камю, цитируя Ницше, — “это не вечная жизнь, а вечная жизненность”». Вейсс — метафора жизненности. Его жесты выдают извилистый ход мысли. Музыка, живопись и декламация погружают меня в какое-то иное состояние, остальное довершает запах ладана. Вот что значит школа церковного красноречия! Рот у Вейсса пухлый, нос прямой. Бледная кожа придает особый блеск всему, что есть на лице темного — волосам, ресницам, глазам.

Каждый раз, когда он крестится, глядя на меня, мне кажется, что я чувствую себя лучше. Видит ли он меня? Абсолютно не уверена. Что видит этот пронзительный взгляд? Это тайна!

Окропление, благословение, возношение даров, освящение, помазание, церковное шествие, евхаристия, причастие: месса — это трагедия, это «Гамлет» и весь человеческий удел, выраженный в литургии. Все виды искусств способствуют врачеванию наших ран. Все искусство драматургии концентрируется в момент богослужения, этой божественной комедии.

Раньше актеров отлучали от церкви. Церковь видела в актере своего злейшего врага. Больницам было наплевать на благотворительность, так как Церковь — это moderato cantabile [13], драматургия абсолюта, оратория судьбы. Разум не может достичь невидимого, но священники проходят в Зазеркалье. Вейсс — артист, а месса — это бесплатное, но небезобидное искусство. Мы подыгрываем, мы становимся благодарной публикой, и, когда привыкаем, это становится ритуалом. Есть сцена, есть кулисы, кресла и музыка, особенно музыка. Бах, Моцарт, Вивальди. Насколько я знаю, это единственный музыкальный театр, где можно плакать, вставать или садиться, петь или молчать без того, чтобы это удивляло кого-то или кому-то мешало.

Литургия — это искусство, прославляющее все прочие искусства, и искусство тоже прославляет ее. Месса — интерактивный спектакль, к которому больной может пристраститься. Его боль успокаивается, он входит в нее, она поглощает его, он становится собственным божеством. Вот что я хотела бы сказать Вейссу.

Тебе по-прежнему не хватает Алисы, Франк? Эти игры с добрым боженькой тебя смешат, ведь так? Или разве что они возвращают тебя к всеобщей судьбе, к смерти, к старухе Курносой, с которой так хорошо примиряют духовные горести. Я чувствую, что мой рак оставляет тебя безучастным, ты думаешь о своей дочери.

А Франсуаза, твоя третья жена, та, что живет в Швейцарии, она тоже надеется снова увидеть Алису? Ты мне сказал, что Франсуаза больше не вышла замуж, что она живет на деньги, которые ты ей выделяешь, ты мне сказал, что тот, кто пожил с тобой, уже не может утешиться. Я смогла.

Но хватит лирики. У Вейсса столько же силы, сколько у тебя, но другой, священной силы, я надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Тексты, которые он произносит, мы читали с тобой на бульваре Сюше. В скромной церкви Вильжюифа, рядом с больными, слушающими молча, эти тексты отсылают меня к имманентным силам, в которые Вейсс, кажется, верует беспрекословно. Его воодушевление передается.

Я запрещаю тебе смеяться. Ты не уважаешь ничего, особенно пресную сентиментальность, но кто говорит о сентиментальности? Ты отрицал религию, заблуждение, порожденное нашими страданиями, ты говорил, что она умерла, а она воскресает. Ты выгнал святое через дверь, а оно возвращается через окно.

Все раковые больные — не ангелы. Некоторые даже работали на разных предприятиях по реконструкции, среди нас есть бывшие спекулянты. Однако на пороге смерти мы побратались, как будто есть еще что-то в Вильжюифе, кроме Вейсса. Кто скажет нам, что это «нечто», что есть кроме Вейсса в церкви для раковых больных во время мессы и в больничной палате и чем это «нечто» является для нас троих? Конечно, не Вейсс, он пристрастен, и ты тоже. В поисках ответа, я думаю о тебе, я думаю о нем и советую тебе, когда ты будешь наливать себе двенадцатый кампари, подумать об этом тоже.

Достаточно звука голоса, чтобы расколоть жизнь на две части. Голос Вейсса раздавался в церкви: Элка остановилась. Голос был низким и теплым, таким знакомым, что можно было спутать его с голосом любви, о которой он так прекрасно говорил. Вейсс начал петь. Птица высших песен поднималась к высоким нотам, чудесно опускалась. Радость солиста напоминала радость городского соловья, заливающегося на балконе в отсутствие кошек. С каждой трелью воробушек вырастал. Горлышко раздувалось, тела разбухало, чтобы усилить мелодию, как будто плоть становилась его инструментом.

Актер совершал богослужение один. Белизну стихаря оттеняла лиловая риза. Он был красив, обворожителен, приблизиться к нему — значило выйти в открытое море. Зрители наэлектризованы. Тонкое понимание текста, тесситура, Пикассо. В абсурдности данной ситуации был корнелевский трагизм, который, быть может, исчезнет в день, когда человечество победит рак, но пока это время не наступило, Вейсс нес свой крест, как человек переходного периода. На алтаре она разглядела чашу, дискос, сосуд для святой воды, кропило. Вейсс переворачивал страницы книги.