Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач Страница 29

— В Чуне.

— В грозу?

— Я укрылся… на ближайшей ферме.

— Очень разумно с твоей стороны. Бедный мальчик, ты дрожишь с головы до ног! Садись на лошадь, поезжай домой как можно быстрее и прими горячую ванну. Я никогда не прощу себе, если ты умрешь от простуды.

— Нет… со мной все будет хорошо. Но нельзя ли нам обоим сесть на лошадь? Не могли бы мы…

— Нет, я слишком высок и тяжел, а лошадь слишком стара и не выдержит нас обоих. Делай, как велено, и немедленно поезжай домой. Обо мне не думай.

Я запротестовал, но он был тверд, поэтому я вскоре сдался и сделал, как он хотел. Добравшись до дома, я велел миссис Мэннак нагреть как можно больше воды и ушел в свою комнату, чтобы содрать с себя мокрую одежду. Как только я, завернутый в одеяло, вошел на кухню, чтобы устроиться у плиты, появился отец.

— Вода греется?

— Да, сэр, — сказала миссис Мэннак.

— Хорошо. Ты все еще дрожишь, Марк?

— Нет, — ответил я. — Нет, я уже согрелся.

— Дай Бог, чтобы ты не подхватил пневмонию.

— Нет, не подхвачу, — сказал я. — Я никогда ничем не болею.

Я был прав. Пневмонию я не подхватил. Но на следующее утро отец сказал, что неважно себя чувствует, а днем я уже ехал в Пензанс за врачом.

6

Он болел десять дней. Большую часть времени у него была такая высокая температура, что он меня не узнавал, а под конец вообще ничего не говорил, лежа на подушках без сознания. Накануне десятого дня я снова отправил миссис Мэннак за врачом и вернулся к его постели. Через некоторое время я взял его за руку, но он не отреагировал. Он по-прежнему был без сознания, глаза его были закрыты, дыхание было слабым, лицо осунулось от болезни, на нем уже лежала тень смерти. Я все сидел подле него, все старался не чувствовать себя подавленным, испуганным и одиноким, но в конце концов отпустил его руку и отошел к окну. Стоял холодный, блеклый день. Море было такое же серое, как и небо, и зловещая жуть сумерек опускалась на пустошь, разбрасывая странные тени по этому забытому Богом пейзажу.

Я попробовал молиться. «Пусть он заговорит, — думал я. — Пусть только скажет…» Слова тоскливо звучали у меня в мозгу: «Я больше ничего не прошу. Пожалуйста… пусть он заговорит».

Словно в ответ на свои мольбы, я услышал слабый шорох простыней и опять повернулся к нему.

Глаза его были открыты. Он посмотрел на меня, узнал.

— Марк.

Хотя всякая надежда, казалось, уже была потеряна, во мне вместе с облегчением вспыхнула надежда: кризис миновал. Он поправляется. Он будет жить.

— Марк.

— Да, — сказал я, запинаясь, — да, я здесь, папа, я здесь. — Спотыкаясь, я подошел к постели, встал на колени, схватил его за руку. — Ты чего-нибудь хочешь? Что тебе принести? Что мне сделать?

Он сказал ровным голосом, но с большим усилием:

— Я не сделал одно дело.

— Да, — сказал я, — но не волнуйся, папа, ты поправишься. Все будет хорошо. Не волнуйся.

Но он словно не слышал меня. Его глаза, такие большие, такие блестящие, такие голубые, смотрели на меня, но не видели. Он повторил:

— Я не сделал одно дело.

— Скажи мне, — попросил я. — Я сделаю. Я сделаю все, что ты хочешь. Скажи мне, что делать.

Его губы зашевелились. Я напряг слух, наклонился так, чтобы его губы были напротив моего уха.

— Да, — повторил я. — Скажи мне. Скажи мне, папа. Что нужно сделать?

Он глубоко вздохнул. Это был его последний вздох, хотя тогда я этого еще не знал. Я весь напрягся, чтобы расслышать его слова, я так хотел их услышать. Он сказал медленно, четким голосом:

— Позаботься о Джанне, Марк. Проследи, чтобы она ни в чем не нуждалась.

Ричард считал ее «бесподобной женщиной: красивой и, сверх того, доброжелательной; волевой, но доброй; непритязательной и притом прозорливой (а это сочетание в женщине крайне редко)». Но все же он не мог игнорировать слухи о ее скандальной юности: «Многие познали то, что я бы предпочел, чтобы никто не знал… но пусть впредь об этом молчат, хотя мне об этом хорошо известно. Тсс!»

У.Л. Уоррен. «Иоанн Безземельный»

Много обвинений воздвигалось против Элеанор: как насчет того, кем она была, так и о том, что она делала: ее представляли как обыкновенную потаскушку, женщину, одержимую дьяволом, мегеру, движимую ненавистью…

Режина Перно. «Элеанор Аквитанская»

Элеанор была знаменитой красавицей… Еще она славилась своей взбалмошностью и, говорят, распутством.

Альфред Дагган. «Жизнь за паству»

(Элеанор была), возможно, безупречно добродетельной, но ходили слухи, что она позволяла себе более, чем просто флирт, с Джеффри Анжуйским.

У.Л. Уоррен. «Иоанн Безземельный»

1

Он умер в октябре, когда розы увяли, а на пустошах отцвел вереск. Мне сказал об этом зилланский священник. Думаю, что узнать эту новость от священника было лучше, чем от какой-нибудь сплетницы в Пензансе, но было ужасно услышать это во время случайного разговора. Я пришла на могилу мужа; я приходила сюда каждую неделю, чтобы в молитвах поблагодарить его за то, что он помог мне уехать из Сент-Ивса, и даже когда Лоренс стал заходить на ферму, я никогда не пропускала своих еженедельных визитов в церковный двор в Зиллане.

Священник сказал:

— У меня сегодня печальные новости. Мой старый друг из Морвы, возможно, вы видели его в конгрегации, такой хороший человек…

Священник был очень наблюдателен, от его глаз не укрывалось ничто из происходящего, и он объявил мне печальное известие самым сочувственным тоном, а когда закончил и я поняла смысл его слов, спросил меня, не желаю ли я присесть, и предложил проводить меня в церковь.

— Спасибо, сэр, — сказала я, — не беспокойтесь. Я хорошо себя чувствую.

Мне было стыдно, что он все знает, но потом стыд прошел, потому что это не имело значения, ничто теперь не имело значения, я могла только стоять над могилой мужа и, уставившись на невысокую траву, колеблемую осенним ветерком, думать: «Почему, ну почему мне вечно не везет, почему я должна постоянно бороться, разве я уже недостаточно наказана?» Но ответа не было, как не бывает ответа на вопросы, на которые нет ответа, и все, что мне оставалось, это осознать, что Лоренс умер, а я осталась одна.

Но я всегда была одна. Единственное, чего мне всегда хотелось, — это не быть одинокой, не быть снедаемой одиночеством. Моим единственным желанием всегда было желание любви и безопасности, которую дает эта любовь, — о, как я хотела безопасности! — но любовь никогда не бывала долгой и безопасности я никогда не ощущала. Когда я, спотыкаясь, брела по вереску, мне казалось, что вся моя жизнь прошла в поиске того, что многие другие люди получают как должное и всегда, всегда получают, а мои поиски окончились одиночеством.