Ненавижу семейную жизнь - Фэй Уэлдон Страница 29

Моя старшая сестра Сьюзен была самая красивая из нас троих. Темные глаза, очень белая кожа, стройная, задумчивая. Серена была склонна к полноте, что, по ее словам, защищало ее нервные окончания, которые, как она утверждала, у нее находятся слишком близко к поверхности тела — такая уж она уродилась. Учителя жаловались, что она все время болтает и смеется и почти не занимается. Она всегда была в классе второй или третьей — не важно, состоял ли класс из тупиц или из блестящих интеллектуалов, — словно понимала, что, пока ты растешь, не надо до поры привлекать к себе внимание, так спокойней. Если ты слишком рано проявишь себя, Судьба заметит да и толкнет тебя под автобус.

Наверное, мои железы с самого детства вырабатывали больше феромонов, чем у моих сестер. Жаркими новозеландскими ночами, за год до того, как нам уехать в Англию, Сьюзен смотрела на звезды, увлекаясь астрономией, Серена делала уроки, а я лежала без сна и мечтала, как замечательно, как чудесно быть замужем и чтобы рядом с тобой каждую ночь — каждую ночь! — в постели лежал мужчина.

Невинность я потеряла со старшим стюардом, когда мы плыли из Новой Зеландии в Англию. Мне было тринадцать, ему двадцать четыре. Нас можно до какой-то степени оправдать. Двигатели заглохли, был девятибалльный шторм, волны до сорока футов. Стюарды ходили по теплоходу с маской спокойствия на застывших от ужаса лицах, такое выражение бывает у членов экипажа, когда становится ясно, что самолет не сможет благополучно приземлиться. (Я видела подобное два раза, и с меня более чем достаточно.) Старший стюард пытался в одиночку спустить на воду спасательную шлюпку, волны перехлестывали через борт, вздымались над головой черно-синей стеной. Я старалась помочь ему — он был очень красивый, и потом эти его медные пуговицы, — а он гнал меня с палубы в каюту, но грозное величие бушующей стихии привело меня в такой восторг, кипящая на палубе пена была так прекрасна, и, конечно, был прекрасен сам старший стюард, так что я и думать не думала ни о какой опасности. Он вдруг стал грубо вталкивать меня в дверь, и так же, как во время первой встречи Хетти и Мартина, мгновенное физическое соприкосновение наших тел сотворило магический эффект. Он был зол, я яростно сопротивлялась — совсем как с мамой, когда я вырвала у нее ножницы.

Еще не понимая, что происходит, мы прильнули друг к другу в выгородке одной из фаллических вентиляционных труб, которыми были буквально утыканы палубы тогдашних пароходов. Было больно, когда он ворвался в меня, но я не испугалась боли. Я понятия не имела, что такое находится во мне, и не хотела знать, как оно выглядит. И вдруг мы почувствовали, что двигатели под нами загудели, оживая, судно стало медленно разворачиваться носом к волнам — мы были спасены! Я и по сей день считаю, что это мы со старшим стюардом всех спасли. Принесение в жертву невинности — могучая штука. До конца плавания мы делали вид, будто не знаем друг друга.

Но все равно он мне очень нравился, и когда это похожее на кошмар плавание кончилось и он, прощаясь со сходящими на берег пассажирами, пожимал всем руку, то ко мне он наклонился — он был очень высокий — и поцеловал в щеку. Мама пришла в страшный гнев.

— Ты еще совсем маленькая! — полыхала она. — Совсем еще ребенок! А как он смотрел на тебя! Ну что мне с тобой делать?

Она ведь понятия не имела, что случилось, и уж конечно я не собиралась ей рассказывать. Я никогда ей по доброй воле ничего не рассказывала. Заранее знала, что она обязательно осудит, зачем мне лишний раз расстраиваться.

У Сьюзен во время нашего плавания пришла первая менструация, она была старшая, но созрела позже всех, наверное, оттого, что сильно отставала в весе. Эфирное, воздушное создание, мы с Сереной были поплотнее. В судовом лазарете имелся запас гигиенических пакетов — новшество, которым они очень гордились. (До того у нас, девочек, в ходу были сложенные в несколько раз лоскуты, их стирали, как носовые платки, и снова подкладывали.) По нынешним меркам очень примитивное приспособление. При ходьбе пропитанная кровью бумага сбивалась, скатывалась в комья, мы ходили по палубе друг за дружкой и незаметно подбирали их, если они падали. Когда пакеты кончились, мы вздохнули с облегчением: теперь можно опять вернуться к своим лоскутьям.

Моя бабушка Фрида, которая плыла с нами и ужасно страдала оттого, что мы спим в трюме на многоярусных железных койках, что у всех у нас расстроен желудок, воспалены глаза — на судне, которое в обычное время перевозило сто пятьдесят пассажиров, сейчас плыло две тысячи, — благодарила бога, что она вышла из репродуктивного возраста. Конечно, и у меня и у Серены менструация есть по сей день. Мы принимаем гормонозаместительные препараты, так что ни она, ни я по внешним признакам не пережили менопаузы. И шейки бедра никто из нас не ломал, и либидо никуда от нас не делось. Счастливое поколение!

Агнешка живет у Хетти с Мартином уже три месяца. Китти исполнилось девять месяцев, и она сейчас переживает оральную стадию, как это называет Агнешка. Обучение на курсах по уходу за детьми, где она занималась, было построено на фрейдистской основе. Когда Китти сердится на какой-нибудь предмет за то, что не может с ним сладить, и хочет разгрызть его на кусочки своими мелкими молочными зубками — у нее уже два снизу и два сверху, — Агнешка объясняет, что это естественное проявление инстинкта смерти, Танатоса. Ее слова производят должное впечатление. Потом она добавляет: “Очень хорошо, что мы отняли ее от груди”, и Хетти внутренне ощетинивается — “мы?”.

Китти уже лепечет при виде Агнешки “ма-ма-ма”, и Мартин шутливо грозит Хетти: “Смотри, она, того и гляди, начнет считать своей мамой Агнешку. Ведь ей так легче и проще. Агнешка — слишком трудное имя, ей его не произнести. Зря ты не согласилась на Агнес”. И Хетти ощетинивается еще больше. Мартин мстит Хетти за то, что она раза два приходила домой позже обычного, задерживалась на работе из-за каких-то новых проектов, которые обещают интересное сотрудничество с Украиной, а Агнешке надо было идти на вечерние занятия и Мартину пришлось одному купать Китти, а Китти хотела играть и плескаться. И еще Хетти один раз слегка задержалась из-за небольшого выпивона в честь Коллин — она недавно родила мальчика и принесла его в агентство показать. Коллин пригласила Хетти и Мартина на крестины, Хетти сказала, что конечно придет, хотя сто лет не была в церкви, а Мартин, наверно, и вовсе никогда не был. Зато в школе она любила петь гимны.

Странное дело — увидев сына Коллин, Хетти загрустила. Ей очень хочется мальчика, но о втором ребенке и речи быть не может, без того забот полон рот. О приглашении на крестины она расскажет Мартину позднее, сейчас надо поскорее его утешить. И она, в привычной для себя роли миротворицы, замечает, что Китти сначала произнесла “па-па-па”, а уже потом “ма-ма-ма”, он должен быть доволен, что он у нее на первом месте. Но тут встревает Агнешка со своим “па-па-па” вечным всезнайством: дети, оказывается, всегда сначала произносят, а уж потом “ма-ма-ма”, это естественный путь их развития, звук “п” им дается легче, чем “м”. Хетти охватывает необъяснимый гнев. Ей хочется прогнать Агнешку из своей жизни, хочется, чтобы ее ребенок принадлежал только ей.