Одинокие сердца - Итсасо Лосано Мадарьяга Страница 29

— Дженни вела дневник и делала множество различных записей, которые потом почти всегда сжигала, — продолжала рассказывать Виолетта. — У Арчи, возможно, сохранились некоторые из ее записей, хотя я в этом и не уверена. Я никогда их не читала. Это был секрет Дженни. Она, правда, знала, что мне об этом известно, но мы с ней никогда друг другу ничего по этому поводу не говорили. Ни она, ни я. Помню, как она часами сидела в библиотеке и взапой читала все, что там имелось, — от классиков до современных авторов, в том числе и зарубежных… Когда Дженни прочла в школьной библиотеке абсолютно все, что там было, она записалась в муниципальную библиотеку и во время каникул постоянно что-то читала, читала, читала… На людях она была такой, какой все ее считали, — сногсшибательно красивой и источающей обаяние везде, где бы она ни появилась. И лишь только находясь в одиночестве, когда ее никто не видел, она была собой. В конце концов Дженни стала такой, какой ее привыкли видеть другие. Мне кажется, что она слишком сильно обожала отца и слишком мало любила себя. Это ее и убило.

Последняя фраза матери ошеломила Одри.

— Что ты хочешь этим сказать? Тетя Дженни умерла от болезни!

Виолетта вздохнула, а затем продолжила таким голосом, как будто произносимые ею слова ложились на ее душу тяжким грузом.

— Да, она и в самом деле была тяжело больна. Однако умерла она раньше, чем болезнь успела ее прикончить. Дженни решила, что сама прикончит вместе с собой свою болезнь.

Виолетта немного помолчала, а затем, напрягаясь, попыталась облечь свои воспоминания в слова:

— В тот майский день Арчи и Сэмюель просидели в кабинете допоздна: готовились к судебному заседанию, победа на котором принесла бы им славу и престиж — хотя последнего им и так уже было не занимать. Ну, ты же знаешь, каким был твой отец.

Одри в ответ ограничилась кривой ухмылкой: она уже лихорадочно пыталась предугадать, что же произошло потом.

— Так вот, в тот день Дженни приготовила одну из своих любимых ароматических ванн, включила музыку, открыла бутылку хереса, выпила ее до дна и… и, сидя в ванне, вскрыла себе вены. Арчи обнаружил ее несколько часов спустя — всю в крови. Это стало страшным ударом для всех нас. Ты тогда была еще слишком маленькой, чтобы что-то понять, и тебе сказали, что тетя Дженни умерла от болезни. Потом ты не хотела об этом разговаривать. Мы все были шокированы. Со смертью Дженни из «Виллоу-Хауса» исчез свет, и он не возвращался туда больше никогда.

Наступило молчание. Одри пыталась осмыслить то, что она только что услышала от матери, а Виолетта — отогнать от себя призраков, явившихся к ней из прошлого. Они с некоторых пор преследовали ее довольно часто. Полностью избавиться от них, конечно, было невозможно, и Виолетта это знала.

Наконец Одри первой нарушила молчание:

— Я понимаю, почему ты не хотела рассказывать мне об этом тогда, но… но ведь прошло уже так много времени и… и я уже давным-давно достаточно взрослая для того, чтобы все правильно понять, а ты мне…

— Я тебе уже говорила, что потом ты не хотела об этом разговаривать… Слово «самоубийство» в «Виллоу-Хаусе» никогда не произносилось. Арчи в тот вечер тихонько позвал Сэмюеля и сказал ему, что Дженни лежит мертвая в ванне. Сэмюель поднялся с постели и пошел с ним в комнату Арчи и Дженни. Чуть позже проснулась я. Увидев, что твоего отца нет рядом, пошла посмотреть, куда же это он подевался. Я заметила, что из-за чуть-чуть приоткрытой двери комнаты твоих дяди и тети падает свет, и заглянула туда. Я успела разглядеть лишь волосы Дженни, свисавшие с края ванны. Как только Сэмюель заметил меня, он тут же аккуратно вытеснил меня из комнаты в коридор и захлопнул дверь. Твой отец взял все хлопоты на себя. Он позаботился и о том, чтобы о случившемся не узнал никто из посторонних, и чтобы не поползли слухи. Когда твою тетушку унесли, пробку из ванны вытащила я… Я никогда не смогу этого забыть. Такая незаурядная женщина — и умерла подобным образом… — Виолетте пришлось на некоторое время замолчать: ей на глаза навернулись слезы, а к горлу подступил ком. — Твоя тетя была загадкой для всех, в том числе и для меня, хотя я, как мне кажется, изучила ее довольно хорошо. Мне неизвестно, насколько хорошо ее изучил Арчи, и вряд ли мы об этом когда-нибудь узнаем. Возможно, у него сохранились какие-то отдельные ее записи или часть дневника. Мы все воспринимали Дженни такой, какой она казалась со стороны, а вот какой она была на самом деле — этого мы так и не поняли.

— Но тебе-то было известно, что она совсем не такая, какой кажется, что у нее имелось много других качеств… что она что-то писала, что у нее были разносторонние интересы…

Одри не знала, как утешить мать.

— Да, но я тогда была еще слишком молодой и неопытной. Мне не хотелось совать нос в дела Дженни, а она, хоть и знала, что я ее… что мне кое-что известно о тех чертах ее личности, которых никто не замечал, никогда не говорила со мной об этом и не стремилась выяснить, что же именно мне о ней известно. Я решила оставить все как есть. Мне кажется, что для Дженни такие моменты были возможностью побыть наедине с собой и она не хотела ими ни с кем делиться. Это были ее моменты, только ее. Этот мирок она создала для себя, чтобы не сойти с ума. Это была ее форма обретения самой себя. У меня не было никакого права нарушать ее уединение, вторгаться в священный храм, совать нос в чужую тайну. Ей самой следовало раскрыть свое настоящее «я» перед другими людьми, но она почему-то не захотела этого сделать. Возможно, Дженни боялась, что у нее отнимут то единственное, что она считала по-настоящему своим… Не знаю. А может, больше всего на свете она страшилась насмешек отца. Думаю, она очень сильно боялась его разочаровать.

Одри слушала мать и терялась в догадках, как же ей сейчас следует поступить — то ли просто молча слушать, то ли расспрашивать Виолетту о том, что ей довелось пережить. Одри чувствовала, что их с матерью сейчас связывают дружеские отношения, объединившие не только двух женщин, но и вообще двух людей, у каждого из которых есть какая-то своя, никому не понятная жизнь, есть свои слабости и сомнения, рассказывать о которых не очень-то хочется. А еще Одри осознавала, что от тех чувств, которые она сейчас испытывала, не может быть никакой пользы, потому что ничего изменить уже нельзя, однако она вся кипела от негодования из-за того, что в свое время не было сказано то, что следовало бы сказать, и не было сделано то, что следовало бы сделать. Она как будто посмотрела пьесу, герои которой казались поначалу положительными и порядочными, пока вдруг о них не стало известно кое-что такое, что они о себе тщательно скрывали. Эта пьеса была уже написана и сыграна, и изменить ее сюжет не представлялось возможным.

— Прошло так много времени, а я все еще… — Виолетта с трудом подыскивала слова. — А я никак не могу избавиться от ощущения, что все мы в той или иной степени виноваты в смерти Дженни. Ей никто не оказывал моральной поддержки. Думаю, нам всем нужен был луч солнца, который всегда появлялся, как только она входила в комнату. Я никак не могу найти объяснения, почему я никогда не заговаривала с Дженни о том, чего она хочет и к чему она в жизни стремится, и почему я не поддерживала ее в стремлении завоевать уважение отца. Иногда мне кажется, что я не делала этого исключительно из эгоизма, потому что боялась ее потерять. Мне казалось, что все и так сложилось как нельзя лучше: я вышла замуж за Сэмюеля, а она — за Арчи. А еще мне казалось, что если бы она пошла учиться в университет, то это только бы все испортило… Не знаю…