Филе женщины в винном соусе - Анна Дубчак Страница 3

Наталия узнала об этом на следующий день. Ей настолько было жалко Бланш, что она думала об этом в течение целого дня, а вечером дома сели за рояль и начала играть что-то нервное, громкое и даже неблагозвучное. Словно это играли и не ее руки. И вот тогда она явственно увидела учительскую, накрытый стол с коньяком, икрой и лимоном и даже как будто услышала разговор за столом… Она сидела с закрытыми глазами, и ей казалось, что она находится не у себя дома за роялем, а где-то там, в музыкальной школе. Нечто завернутое в черный целлофан летит из окна прямо в снег. Внизу, под окнами, этот сверток подхватывает мужчина в светлом полушубке. Такой полушубок носит только один известный ей человек — муж хоровички. Его отец — и это ни для кого не являлось секретом — больше двадцати лет был директором туристического агентства.

Придя на следующее утро в школу, Наталия первым делом зашла в учительскую и застала там Бланш, раскрасневшуюся, с растрепанными седыми волосами, безутешно рыдающую у окна. Что поделать, раз такой она сентиментальный человек… Хоровичка, высокая худая женщина с кривоватыми ногами, любительница тем не менее носить короткие узкие юбки, встретившись глазами с Наталией, отвела взгляд в сторону.

— Ну что, так и не нашли? — спросила Наталия, переобуваясь в сиреневого цвета замшевые туфли на шпильках и поправляя массажной расческой и без того аккуратно уложенные самой природой волнистые светлые волосы. Ей никто не ответил. Бланш, не проронив ни слова, вышла из учительской — прозвенел звонок, ее ждали ученики. Хоровичка тоже собралась было покинуть учительскую, но Наталия преградила ей дорогу.

— Я могу сделать так, что вас, Лариса Георгиевна, осудят за кражу дорогостоящего раритетного издания. И никакие адвокаты не помогут.

Она и сама не могла понять, зачем сказала это вслух. Эту фразу она заготовила еще дома, но, уже поднимаясь по лестнице в учительскую, передумала ее произносить. В конечном счете это была ничем не объяснимая самонадеянность, основанная на воспаленном музыкой воображении. А что, если все дело в том, что она просто терпеть не может эту хоровичку, которая раздражает ее своей безвкусицей и тем репертуаром, которым она мучает ни в чем не повинных детей. Создавалось впечатление, что эта Лариса Георгиевна знает одни лишь советские песни, которые пела, еще будучи школьницей или студенткой музыкального училища, и на этом ее познания в хоровой музыкальной литературе исчерпываются. И тут вдруг Наталия увидела такой страх в глазах Ларисы Георгиевны, такой ужас, что поняла: она попала в самую точку.

— Вы видели? — вырвалось у хоровички, и лицо ее тотчас пошло красными пятнами.

— Да, я видела, как вы завернули альбом в черный целлофан и выбросили в окно. А на улице вас уже поджидал муж.

— И вы собираетесь сказать об этом Елизавете Максимовне?

— Разумеется. И тогда уж вам суда не избежать. Мало того что вы вылетите из этой школы — Бланш сделает так, что вас не примут вообще ни в какую школу города. Вы же знаете, какие у нее связи…

— Я готова вернуть книгу, — чуть ли не плача промямлила хоровичка, сжимая коричневые худенькие кулачки. — Но что мне надо сделать, чтобы вы молчали?

Наталия усмехнулась. Она чувствовала, что хоровичка у нее в руках.

— Сначала верните книгу, а потом поговорим…

Она не собиралась дальше запугивать воровку. Для нее главное заключалось в том, чтобы книга вернулась к Бланш. В результате этого разговора, на удивление всем, альбом Шопена уже к вечеру этого же дня нашелся в кабинете звукозаписи. Все успокоились, поскольку устали подозревать всех присутствовавших на том злополучном дне рождения. Бланш просто порхала (хотя ей было уже под семьдесят) и казалась помолодевшей лет на двадцать. Лариса Георгиевна уже перед самым закрытием школы зашла к Наталии в класс и, пользуясь тем, что они остались одни, достала из сумочки футляр и протянула его ей:

— Вот, возьмите. Спасибо. — И выбежала из класса. Наталия догнала ее уже на улице.

— Это очень дорогое кольцо с бриллиантами. Оно стоит целое состояние. Я не могу его принять.

Хоровичка остановилась и повернулась лицом к Наталии. В глазах ее стояли слезы.

— Это не я, поверьте мне… Это мой муж, он разбирается в таких вещах… Его отец собирался в Польшу. Это был заказ. Я пасла эту книгу почти год. Я не знала, что Бланш ею так дорожит и что она понимает истинную ценность этого издания. Там на титульном листе есть экслибрис… Словом, в Польше живет человек, которому и принадлежала эта книга. Он обещал хорошо заплатить. Я не знала, что Бланш…

— Заберите назад свое кольцо.

— Ни за что. Вы спасли мою честь. Наталия и не подозревала, что у них может состояться такой откровенный разговор.

— Если вы не возьмете кольцо, то я не смогу остаться в этой школе. Я не буду уверена в том, что… Я вас очень, очень прошу…

И Наталия оставила кольцо себе. Это был ее первый гонорар. Затем была история с коллекцией марок.

Она случайно прочитала в газете, что один человек хочет за три миллиона рублей купить коллекцию немецких почтовых марок с изображением всех философов мира. Это объявление повторялось из номера в номер. Казалось, что это писал приезжий, который точно знал, что эта коллекция находится именно в этом городе. Наталия как-то вечером, закрыв глаза, играла на рояле и вдруг увидела бомжа в лохмотьях. Он вытаскивал из мусорного бака какие-то тряпки, банки и пакеты. Еще не до конца понимая, в чем же заключается ее дар, Наталия с присущим ей любопытством и авантюрной жилкой попыталась выяснить для себя, где находится эта урна, — возможно, она узнает улицу и тогда сможет понять, почему воображение показывает ей именно эту картинку. Для этого она снова закрыла глаза, и вновь перед ней, как на экране в кинотеатре — с той лишь разницей, что изображение было трехмерным, хотя и слегка затуманенным, — возник бомж, роющийся в мусорном баке. Шел дождь, и Наталия почувствовала, как редкие его капли словно залетают ей за ворот ночной рубашки. Это было совершенно удивительное ощущение. Еще немного, и она почувствует своим острым обонянием миазмы, распространяющиеся вокруг этого мусорного бака. Между тем она играла. Импровизировала что-то на тему Гленна Миллера.

А что будет, если она откроет глаза?

Не отрывая пальцев от клавиш, она открыла глаза: видение не исчезло. Тогда она перестала играть: видение пропало. Она вновь сидела в своей комнате за роялем. Уличный фонарь осветил несколько дождевых капель на лакированной поверхности пюпитра.

От всего этого у нее закружилась голова. Что же это такое? Что заставляет ее присутствовать в таких странных местах… И почему именно ее? Потому что эти объявления о марках так ее заинтересовали? Где скрыта та закономерность, позволяющая выбирать из миллионов событий именно те, которые внедряются в ее мозг и заполоняют все ее существо на момент игры? Она снова закрыла глаза и коснулась пальцами клавиш.