Руины - Саманта Тоул Страница 3

Я потею. Танцуя на протяжении долгого времени. Скоро придет Ким, чтобы перенять эстафету. Мы всегда меняемся, делая интервалы от двадцати до тридцати минут.

Я готова к перерыву, так что смогу подзарядиться.

Убираю завитки волос с лица рукой. Мои длинные каштановые волосы заплетены в высокий хвост. У меня от природы прямые волосы, но от чрезмерной обработки они повреждены и без спецсредств и выпрямителей пушатся — вот откуда высокий хвост и выбившиеся пряди.

Чувствую, как рука оборачивается вокруг моей лодыжки, хватаясь за нее. Подобное не редкость для людей, особенно для мужчин, пытающихся стать немного дружелюбней. Они считают, раз я здесь танцую, то имеют право трогать меня.

Я смотрю вниз, вижу костюм и голову с блондинистыми волосами, уложенными в этот только-что-из-постели стиль. Хотя мы все знаем, что он потратил на нее часы, доводя до совершенства.

Встречаю его взгляд. В блеске глаз явный признак чрезмерного употребления алкоголя. Ну, это и бутылка пива, которую он держит в руке, запрещено на танцполе.

Я поднимаю взор вверх, сканирую территорию в поисках службы безопасности, чтобы предупредить, только не нахожу ни одного из них. Устремляю взгляд на бар, но он заполнен клиентами. Не могу поймать никого из барменов и установить с ним зрительный контакт.

Мать твою. Похоже, мне придется разобраться с ситуацией самой.

Сохраняя доброжелательное выражение лица, я приседаю на корточки, оказавшись на уровне глаз с распускающим руки пьяницей. На самом деле, с близкого расстояния он ничего так. Тем не менее это все еще не дает ему права трогать меня.

Стучу по его руке.

— Никаких прикосновений, — любезно говорю.

— О, прости. — Он убирает руку с моей лодыжки.

Видите? Разве это не было легко? Охрана и вовсе не понадобилась.

— Без проблем. — Улыбаюсь.

Почувствовав великодушие к парню, спрашиваю его:

— Тебе что-то нужно?

Он возвращает мне улыбку — ну, скорее, это похоже на ухмылку, — а потом говорит:

— Да. Ты, голая в моей постели, детка.

Фу-у-у. И мое хорошее отношение к нему испаряется.

Сопротивляюсь желанию закатить глаза.

Если бы мне давали по доллару каждый раз, когда я слышала такую фразу или близкую к ней, то прямо сейчас лежала на шезлонге на заднем дворе своего особняка в Беверли-Хиллз, загорая целый день напролет у бассейна олимпийского размера с двойником Джейсона Момоа, массажирующем мои ноги между подачей маргариты и обслуживанием меня, подмигивая.

— Да ну, этого не случится, приятель, — смеюсь я.

Собираюсь подняться, но он хватает меня за запястье, удерживая на месте. У него крепкая хватка, и хотя я окружена сотнями людей, все еще чувствую мгновенную искру паники, но пытаюсь справиться с ней.

Одна хорошая вещь, которую сделал бывший, помимо того, что подарил мне Джиджи, — научил меня защищаться. Положительная сторона, когда встречаешься четыре года с боксером.

Я смотрю парню прямо в глаза.

— Отпусти мою руку.

— О, детка, не нужно быть такой. Я лишь стараюсь быть дружелюбным. — Он сжимает пальцы вокруг моего запястья.

— Я думаю, тебе нужно вернуться в школу и узнать значение этого слова. Последнее предупреждение для тебя. Следующее не будет таким приятным.

— На твоем месте я бы послушал ее.

Распускающий руки засранец отпускает мое запястье и поворачивается лицом к голосу, который только что вызвал озноб по моей спине. И нехорошую разновидность озноба.

Мой взгляд прорезает пространство над головой распускающего руки придурка, и впервые за пять лет я смотрю прямо в глаза Зевсу Кинкейду.

Лживому ублюдку и бессердечному сукину сыну, бросившему меня и своего нерожденного ребенка.

Ах, гребаный ад, нет.

Из-за шока, когда вижу его спустя столько лет, имя вырывается из моих легких.

— Зевс.

— Привет, Голубка. — Такой знакомый глубокий голос, произносящий прозвище, какое он дал мне много лет тому назад, вызывает тысячу воспоминаний. Хороших и плохих.

Я любила то, как он называл меня Голубкой.

Сейчас ненавижу это.

Он прозвал меня так с момента нашей первой встречи. Сказал, я похожа на голубку. Красивая и хрупкая. С моим воинственным нравом, скрытым внутри.

И по прошествии времени Зевс говорил, будто я являюсь миром в хаосе, из которого состоит его жизнь. Я была его голубкой.

И верила ему.

Пока он не решил, что больше не нужна голубка, не лишил меня крыльев и не оставил умирать.

Но я не погибла и вернула себе свои крылья.

Так что пошел на хер, Зевс.

— Эй… Я знаю тебя. — Распускающий руки засранец пялится на Зевса, указывая в его сторону пальцем.

Этого ублюдка никак нельзя назвать маленьким. Вероятнее всего, он где-то пять футов и одиннадцать дюймов, но Зевс оказался больше. На полфута выше, если быть точной. Шесть футов и пять дюймов, состоящих из твердых мышц.

Поэтому он и является чемпионом мира в супертяжелом весе. Это и его Божий дар причинять людям боль. Большую часть времени ему даже не приходится бить людей, чтобы сделать им больно.

Я живое тому доказательство.

— Да, я знаю тебя. Ты же Зевс Кинкейд, верно? Святое дерьмо! Это ты! Я, черт возьми, не могу в это поверить! Зевс, мать твою, Кинкейд. Чувак, ты потрясающий! Я выиграл две тысячи на твоем последнем бое. Ей, можно сделать фото? Мои приятели не поверят в это!

Отрывая взгляд от Зевса, я не жду, чтобы услышать его ответ. Использую это как возможность убраться к чертям отсюда.

Без промедления поднимаюсь, чтобы встать, и сбегаю по ступенькам с подиума. Спешно пробираюсь сквозь толпу, направляясь прямо в комнату для персонала.

Мое сердце колотится, голова кружится, ноги не в состоянии двигаться достаточно быстро, чтоб вытащить меня оттуда и подальше от Зевса.

Не могу поверить, что он здесь.

Я примерно в десяти шагах от служебной двери, почти на свободе, когда рука обвивается вокруг моего бицепса, останавливая.

Даже не нужно оборачиваться, чтобы узнать, кто это.

Поворачиваюсь лицом к Зевсу, наклоняю голову назад, для того чтобы посмотреть ему в лицо. Во мне пять футов и девять дюймов. Пять футов и одиннадцать дюймов, если я на каблуках. Довольно высокая для женщины, но Зевс всегда заставлял меня чувствовать себя маленькой.

Раньше мне нравилось это чувство.

Теперь же я его ненавижу.

— Что ты тут делаешь?

Что я здесь делаю? И это все? Это все, что он может мне сказать после пяти лет молчания? Не «у нас девочка или мальчик»? Или «как поживает мой ребенок»?