Этюды Черни - Анна Берсенева Страница 3

– Мы только в начале пару романсов, а остальное все по плану, – торопливо заверил Гришка.

Ответить Саша не успела.

– Дорогие друзья, вас приветствует звезда мировой сцены Александра Иваровская! – донесся голос конферансье из-за полотняной стены.

– Шубку позвольте. – Распорядитель оказался теперь у Саши за спиной. – Не волнуйтесь, я покараулю, пока вы поете. Глаз не спущу.

Покараулю!.. Затея все больше отдавала провинциальностью. Хотя и павильон выглядел стильно, и парк в Волынском был не хуже, чем Венский лес…

Саша пожала плечами, заодно сбросив распорядителю на руки палантин, и вслед за Гришкой пошла к занавеске, за которой находилось то, что в ближайший час ей предстояло считать сценой и зрительным залом.

– Вот и все! А ты боялась.

Гришка вытер лоб. Он был пухленький, и пот начинал лить с него градом, как только он брал в руки скрипку; это еще с консерваторских пор было известно. Да и газовая горелка действительно полыхала на сцене так, что жарко стало даже Саше в ее муаровом платье с открытыми плечами.

Она чуть было не ответила, что нисколько не боялась, да вовремя вспомнила, что это просто школьная дразнилка.

«Вот и все, а ты боялась – даже платье не помялось!» – продекламировала Саша, вернувшись домой после своего первого школьного дня.

Мама с папой хохотали до слез, а дедушка не понял, почему они смеются.

Но бог с ней, с дразнилкой, – сейчас она чувствовала не страх, а что-то вроде досады. Наверное, это было слишком заметно, потому что Гришка сказал:

– Ты на нерве всегда хорошо поешь.

Саша не успела ответить – администратор подскочил к ним, помахивая конвертами.

– Замечательно выступили, – скороговоркой сообщил он, протягивая конверты ей и Гришке. – Ваш гонорар.

Несмотря на скороговорку, интонация у него теперь была не суетливая, а небрежно-деловитая.

Гришка свой конверт распечатал и пересчитал деньги; Саша не стала.

– Ужин буквально через пять минут, – сказал администратор и исчез так же мгновенно, как появился.

– Какой ужин? – спросила Саша.

– А видела, что у них на столах? – сказал Гришка. – Стерлядки, осетринка. Ну и мы покушаем.

В превкушении стерлядок Гришка даже облизнулся.

– Рыбы, что ли, никогда не ел? – рассердилась Саша.

Ладно еще в голодные годы, когда и бутерброд с колбасой казался лакомством, но сейчас-то что из-за какой-то стерлядки рваться за стол к незнакомым людям? Один из этих людей смотрел на нее не отрываясь все время, пока она пела, и взгляд у него был жаркий, как пламя горелки, и глаза казались черными неостывшими углями, особенно по контрасту с его снежно-белым свитером.

Саша вспомнила этот взгляд и рассердилась: зачем он запомнился, и свитер тоже – зачем? Избыточные житейские наблюдения всегда ее раздражали.

– На халяву и хлорка – творог, – рассудительно заметил Гришка.

«Не пойду я с ними ужинать», – с досадой подумала Саша.

Она сама не понимала, из-за чего эта досада. Что-то не так. Не то.

Занавеска снова откинулась, и вошла официантка с уставленным посудой подносом. Она подошла к столу и, чуть сдвинув свисающие с вешалки пальто, принялась составлять с подноса блестящие судки. В одном из судков была рыба, содержимое других было не различить. Лицо у официантки было хмурое. Или казалось таким в тусклом свете лампочки, во всем неуюте этих странных закулис?

– Это что? – удивленно спросила Саша.

– Ужин ваш, – буркнула официантка.

– Как ужин? Здесь?..

Спрашивать об этом было глупо – едой был уже уставлен весь стол.

– А вы где хотели? – пожала плечами официантка.

Да нигде она не хотела! Но то, что ужин предложен в закутке, словно кошке, было так оскорбительно, что у Саши даже в висках закололо.

– Здесь же не Вена все-таки, – проговорил Гришка.

Тон был извиняющийся. Скорее всего, он тоже вспомнил тот вечер на Дунае, и как они гуляли после концерта в замковом парке вместе с именинником, австрийским бароном, и золотые фонарики, развешанные на деревьях, казались окошками эльфов, и барон рассказывал, что вместе с детьми целый месяц вырезал к празднику эти фонарики из китайской рисовой бумаги…

Вспоминать об этом было так же глупо, как разыгрывать какую-то сугубую ранимость. И не собиралась она ничего разыгрывать. Ей было до того противно, что хотелось только одного: немедленно уехать.

Саша надела палантин – администратор не стал его караулить, а просто пристроил на вешалку – и пошла к дыре, заменявшей в этом заведении дверь.

– Подожди, ты куда? – спросил Гришка.

– К машине.

– А ты уверена, что она есть?

Этот вопрос как-то не приходил ей в голову. Хотя, похоже, это был самый разумный вопрос, который она должна была себе задать.

– Ну так узнай, есть или нет! – сердито бросила Саша. – И скажи, что я к воротам пошла.

– Кому сказать? – донесся ей вслед растерянный Гришкин голос.

Саша не ответила и даже не остановилась.

Она шла по парку и злилась так, как давно ей не приходилось злиться.

Она терпеть не могла чувствовать себя дурой. А никем другим сегодняшний вечер просто не оставлял ей возможности себя чувствовать. Кем должен чувствовать себя человек, который позволяет себя же унижать? Да вдобавок без всякой причины унижать! Для Гришки хоть деньги имеют решающее значение, а она-то чего ради?..

Она отдалась пустому потоку жизни, вот что. Тому потоку, который несет с собою большинство людей, заставляя их совершать поступки просто так, без цели и без причины. У них, у этих людей, нет ни сильных желаний, ни острых нежеланий, ни живых стремлений, ни страстной любви, ни горячей ненависти, ни тщеславия хотя бы – у них нет ничего, что заставляет делать над собой усилие, сопротивляться пустоте и скуке жизни. И вместе с тем нет у них того единственного, что позволяет избегать пустоты и скуки естественным образом, без усилия: фермента молодости у них уже нет. Им исполнилось сорок лет, этим людям, изменился химический состав их организма, и жизнь их стала пуста, и сами они стали пустым местом на карте жизни.

Она знала, что так бывает, но никогда не думала, что так может произойти с ней. Но вот ей исполнилось сорок лет, и это с нею произошло.

Стоило Саше подумать обо этом отчетливо и ясно, как все у нее внутри заполнилось страхом. Получается, это теперь навсегда?! Всегда она теперь будет жить, как пустота на душу положит, и ничто больше не освободит ее душу от этой пустоты, и пение не освободит тоже, потому что оно стало рутинным занятием, и как же это произошло, и когда же произошло?.. И если она не заметила, как это произошло, то и нечего злиться, что ей выносят за ее пение еду, как приблудной кошке, и не провожают домой, и…