Вся ночь впереди - Тереза Вейр Страница 3

Остин закрыл лицо ладонями.

Почему, интересно знать, люди так носятся со своими неосуществившимися мечтами и стремлениями, придают им едва ли не сакральный смысл? Взять хотя бы Молли. Она тоже обожествляет призраки прошлого, чуть ли не молится на них. А вот к их браку относится наплевательски, хуже того: сожалеет, что он вообще имел место. Ужасно, когда человек сожалеет о проведенных с тобой годах.

Ничего, он и без нее проживет, сказал себе Остин. Разве он не жил без нее все эти годы, пусть даже Молли и считалась формально его женой? В любом случае, ему придется жить без нее: ведь она собирается подавать на развод.

А может быть, она вернется?

Правда? Ты в это веришь?

Остин слазил в задний карман брюк, вытащил бумажник и стал перебирать его содержимое. Выудив черно-белую фотографию, на которой были запечатлены они с Молли, Остин стал рассматривать ее так внимательно, будто видел впервые. Фотография была сделана в день их свадьбы. Они с Молли стояли, обнявшись, на ступенях муниципалитета, улыбались, и солнце отражалось у них в глазах.

Интересно, думала ли она в тот день о своем умершем любовнике? А ее улыбка? Не несла ли она на себе трагический отпечаток?

Зря он не послушал тогда свою сестру, сестру и всех тех, кто выступал против их с Молли брака и называл его психом за то, что он хотел на ней жениться.

Неужели бывает, что двое людей, встретившись, влюбившись и поженившись, живут потом душа в душу всю жизнь? Лично он, Остин, таких людей не встречал. Что вообще происходит с людьми? Они что – стали сплошь испорченными и аморальными? Или жизнь такая пошла – слишком легкая и ни к чему не обязывающая? Или, быть может, все несчастливые пары несчастливы из-за пресловутого несходства характеров?

Остин вздохнул: это все философия, а он философствовать не мастер. Философия – это для плакс, для слабаков. Он лично всегда думал, что неразрешимые вопросы, которые задавали себе любители пофилософствовать, ни к чему хорошему не вели и делали слабых людей еще слабее. В самом деле, если ты врезал себе по пальцу молотком, тебе достаточно того, что палец болит. Какого черта умствовать и задаваться вопросом, отчего и как это происходит? Болит – и все тут!

Он провел пальцами по гладкой поверхности старой, затершейся по краям фотографии.

Сейчас он испытывал самую настоящую боль: острую и мучительную. От того, что в душе у него стало пусто, а вся его жизнь пошла прахом.

Ах, Молли, Молли… Зачем ты от меня ушла?

Как, однако, тихо в доме…

Интересно, потребует ли она при разводе машину? Или, к примеру, дом?

Нет, не потребует, решил он. Молли никогда ничего от него не хотела и не требовала. И в этом-то все и дело.

Как все-таки тихо в доме.

Слишком тихо.

Так тихо, что он слышит собственное дыхание.

Капелька воды сползла с его волос и скатилась по шее за ворот рубашки.

И Эми тоже от него уехала. Выросла, вышла замуж. Как это все случилось? Казалось, еще вчера он свинчивал у нее с велосипеда помогавшие поддерживать равновесие металлические колесики, а потом бежал рядом с ней по тротуару…

Держал ее, а потом отпустил, но его рука продолжала находиться на расстоянии дюйма от ее сиденья. Полагая, что он ее держит, Эми ехала довольно уверенно и не виляла. Можно сказать, ехала на одном к нему доверии.

– Только не отпускай меня! – кричала она.

– Держу тебя, держу! – отвечал он. Врал, конечно, но самую малость. Знал, что стоит ей только вильнуть в сторону, как он сразу же ее подхватит.

– Не отпускай меня!

А потом она неожиданно стала кричать другое. У нее даже интонации в голосе изменились, словно она в одно мгновение повзрослела:

– Отпусти меня! Я уже большая – могу ехать сама.

– Ты в этом уверена?

Он боялся отводить от нее слишком далеко руку: думал, она упадет.

– Отпусти меня!

Велосипед вырвался вперед: Эми поехала слишком быстро.

Она оторвалась от отца, сразу же испугалась и закричала:

– Папочка! Папочка!

Он припустил за ней что было сил, но она слишком далеко от него уехала. Когда Эми стала падать, он не успел до нее добежать.

Он взял дочь на руки и понес к дому. Она тихо плакала, ее светлые мягкие волосы были испачканы кровью. Кожа у нее была такая белая, такая нежная, что он видел, как надувалась и опадала у нее на виске голубая жилка.

– Почему ты отпустил меня, папочка? – всхлипывала девочка.

– Ты сама меня об этом попросила.

– Я думала, т-ты меня п-поймаешь! Ты же п-папочка…

Когда Молли увидела кровь, то стала белее дочери. Она посмотрела на него в упор – может быть, впервые за все время их совместной жизни. При этом на лице у нее проступили злость и нечто, подозрительно напоминавшее ненависть. Ничего удивительного: ведь он допустил, что пострадало самое дорогое для нее существо.

Молли предупреждала его, чтобы он не смел снимать с велосипеда дополнительные колесики. Говорила, что Эми еще не готова ездить на двухколесном велосипеде. Но он все-таки поступил по-своему. Это был своего рода заговор отца и дочери, направленный против матери.

Эми давно уже выросла. Теперь вспомогательные колесики ей не нужны. И папочка ей тоже не нужен. Теперь у нее своя собственная семья и своя собственная дочь.

А вот он остался совсем один.

Остин наклонил голову и в который уже раз всмотрелся в их с Молли фотографию. Изображение у него перед глазами стало расплываться, где-то в глубине груди зародился стон, а горло сжала невидимая, но жестокая рука. Потом у него ослабли и онемели пальцы, и фотография полетела на пол. Он наблюдал за тем, как она падала, не имея сил пошевелиться.

Минут через десять ощущение ступора прошло. Остин медленно поднялся с постели, спустился по лестнице на первый этаж и отправился во двор, чтобы насыпать корма в развешанные Молли кормушки для птиц.

Прошел год…

Молли Беннет лежала на флоридском пляже, подставив тело горячему солнцу. Прежде она никогда не носила бикини, но теперь, уйдя от мужа и перестав быть домохозяйкой, могла себе это позволить. Ходить «топлесс» Молли, правда, не отваживалась, но ее бикини тоже было достаточно смелым и больше открывало постороннему взгляду, чем скрывало. Сменив глухой черный купальник на две узкие полоски яркой материи, она заодно покрасилась. Теперь ее тусклые каштановые волосы, которые по неизвестной причине так нравились Остину, приобрели медный оттенок, и в их прядях, когда она поворачивалась головой к солнцу, то и дело вспыхивали золотистые искры.