Царская любовь - Александр Прозоров Страница 3

Митрополит поманил к себе юную боярышню, перекрестил ее, улыбнулся:

– Сказывай…

– Прости меня, отче, ибо я грешна… – мягким, как кошачья лапа, бархатистым голосом произнесла девица, не отрывая глаз от пола.

– В чем же грехи твои, милое дитя? – Митрополит взял прихожанку за ладони и отвел немного в сторону от родительницы, пальцем за подбородок поднял к себе юное лицо.

– Я… кушать люблю вкусно. Особливо орешки с медом, – покаялась Анастасия. – И вставать к заутрене ленюсь сильно.

– Кто же их не любит, орешки-то? – невольно улыбнулся митрополит. – Однако же чревоугодие – это когда кушаешь ради кушанья, а не ради утоления голода. Ты орешки на пустой живот ешь али сытая?

– Не задумывалась, отче… – поколебалась с ответом девица.

– Но хорошо, что раскаиваешься, – одобрил Макарий. – Помыслы, стало быть, у тебя верные.

– Благодарю, отче, – смутилась от похвалы Анастасия.

– В чем еще ты желаешь покаяться, дитя мое?

Юная прихожанка примолкла.

– Давай попытаемся вспомнить вместе, – предложил святитель. – Вы с матушкой вдвоем проживаете?

– С братьями, Никитой и Данилой, – ответила девица. – Но Никита в поместье ныне, а Данила на службе, порубежной. И сестра еще, Анна. Она при тетушке состоит, с нею на службу ходит.

– Выходит, покамест втроем, – сделал вывод Макарий. – Гости часто бывают?

– Нет, совсем не принимаем, – опять смутилась прихожанка. – У нас дворни токмо два холопа старых. Еще отцовские. Да и дом на Дмитровке. Куда там гостей созывать?

– Так я не о пирах сказываю, милая. Просто о людях, что в дом приходят.

– Иногда к матушке заходят… Бояре али купцы… – неуверенно ответила Анастасия.

– Душа матушки твоей ныне забота отца Сильвестра, – остановил ее митрополит. – Меня же твои помыслы, чадо, беспокоят. Юные девы, тебе подобные, обычно мечты вполне определенные лелеют. Иные невинные, а в иных и покаяться не мешает.

– Я, отче, – заметно порозовели щеки юной красавицы, – грешных помыслов не имею. Есть добрый молодец, от взгляда коего у меня сердце замирает и озноб по телу всему бежит. Статен он, красив, богатырь таковой, что глаз не отвесть… Да токмо понимаю я, что надежды сии пусты, и помыслов о нем я, святитель, никаких не лелею.

– Ты так сказываешь, дитя мое, словно на самого Великого князя глаз положила! – покачал головой митрополит.

Анастасия заметно вздрогнула, глаза ее испуганно округлились:

– Откуда вы?.. – Девушка смолкла, не договорив.

– Помыслы твои, как я понял, не греховны, – кивнул святитель, – однако признаться в них было надобно, ибо высшая цель исповеди есть очищение души. Исполнить же сие, утаив секреты в уголках мыслей, невозможно. Ныне с чистой совестью отпускаю грехи твои, раба божья Анастасия.

Патриарх перекрестил юную прихожанку, позволил поцеловать свою руку с тонкими белыми пальцами, после чего самолично приобщил к плоти и крови Христовой – что было, понятно, великой честью.

– И не обижайте старика, – улыбнулся на прощание Макарий, – не обходите вниманием. Исповедаться можно и у меня.

– Благодарствую, святитель! Обязательно, святитель! – боярыня Ульяна Кошкина, подошедшая за дочерью, припала к руке митрополита. – Долгих лет тебе, святитель!

Несколько раз низко поклонившись, она отступила, схватила Настю за руку, вывела из храма и там, на крыльце, снова не единожды осенила себя крестным знамением:

– Услышал Господь молитвы наши! Снизошел! Смилостивился, – радостно выдохнула вдова Кошкина. – У самого патриарха Макария исповедаться! С князьями Шуйскими, Салтыковыми, Глинскими бок о бок стоять! Вот уж удача так удача! Глядишь, и снизойдет кто-нибудь до нас, милость проявит. Да хоть бы и любопытство простое, с кем у причастия стоять доводится? Бог даст, знакомство нужное заведем, а то и в свиту какую знатную пробьемся! Ох, повезло, повезло! Свечку сегодня же толстую поставлю и молебен за здравие митрополита закажу!

Святитель Макарий в эти самые минуты тоже собирался покинуть Благовещенский собор, переодеваясь в боковом приделе.

– Кошкины, Кошкины… – негромко бормотал он себе под нос. – Не припомню рода такового.

– Из Кобылиных они, святитель, – подавая шубу, поведал протопоп Сильвестр. – Боярина Захарьина дети. Брат боярина Кошкина, боярин Юрьев [2] Михаил при дворе Великого князя Василия в окольничьи выбился, да преставился десять лет тому. Брату Роману терем в доме своем отписал. Надеялся, вестимо, что тот тоже возвысится да свой двор заведет. Однако же господь иначе рассудил и второго брата пять лет назад тоже прибрал. С той поры Кошкины и сиротствуют. Данила, сын Кошкин, на южном порубежье служит, с татарами сражается. Он ужо взрослый, осьмнадцать годов исполнилось. Посему поместье кошкинское в казну не отписали. С него и живут…

Священник во время исповеди явно не сплоховал. Узнал о прихожанке все, что только можно. Тайны исповеди, понятно, не нарушал – о прегрешениях ничего не сказывал. Однако же родство боярыни Ульяны Кошкиной личным секретом не являлось.

– Боярин Захарьин вроде как плодовитым был? – облачившись в соболью шубу, прищурился на протопопа митрополит.

– Одних сыновей шестеро! – тут же подтвердил Сильвестр. – Иные по сей день на службе. В Вытегре, помнится, воевода Захарьин сидит, другой в поход литовский недавно ходил.

– А ты умен, протопоп, – неожиданно признал митрополит. – Нужно тебя запомнить. Посох подай!

Святитель оперся на золоченый пасторский посох и не спеша, торжественно вышел из храма. Спустя полчаса он уже прижал озябшие ладони к изразцам горячей печи в патриарших покоях Чудова монастыря и надолго застыл в этом положении, полуприкрыв глаза.

Макарию было о чем помыслить, и думы сии являлись зело опасными. Пахнущими кровью и плахой, отлучением и ссылками. Грозящими лютой смертью любому, кто о них проведает.

Взойдя на кафедру почти шесть лет назад, новгородский архиепископ был полон презрения к сидящему на троне ублюдку. Ибо все знали, что Великий князь Иван прижит Еленой Глинской от воеводы Овчины и наследником Василию Ивановичу никак не является. И гнить бы выродку в тюрьме али быть зарезанным – да токмо наследник его законный, князь Шуйский по прозвищу Немой, преставился бездетным, едва достигнув общего признания. И потому по всем законам хоть права лествичного, хоть прямого – но старшим в роду оказался малолетний князь Владимир Андреевич Старицкий, державший свой двор в Великом Новгороде.