Свободен для любви - Ричард Гордон Страница 32

Апрель промелькнул как один день. И вдруг я стал все чаще и чаще замечать какую-то непривычную тоску. Поначалу это меня озадачило: дела мои шли в гору, карьера складывалась блестяще, однако меня не отпускало странное ощущение, будто в жизни моей чего-то не хватает. Мне даже закралось в голову мрачное подозрение, что моя хандра — это предвестник какого-нибудь невроза, и я, не выдержав, поделился своими опасениями с Гримсдайком. Мы тогда сидели за пинтой горького эля в пабе «Король Георг».

— Мне даже трудно это толком описать, — пожаловался я. — Какая-то вечная неудовлетворенность. Сам не могу понять, с какой стати. Работа доставляет мне удовольствие, я с головой влез в хирургию, ребята у нас прекрасные, и даже Бингхэма я уже целых два дня не видел. Казалось бы, что еще надо человеку для счастья? Так нет же. Может, мне нужно заняться музыкой или искусством?

Гримсдайк расхохотался:

— Нет, старичок, тебе не музыка нужна, а женщины. Хотя бы одна бабенка, но приличная.

Я был искренне удивлен.

— Ты шутишь?

— Нисколько. Симптомы безошибочные. Мы ведь с тобой больше не студенты, а уважаемые граждане, да хранит нас Бог. А, как сказала Джейн Остин, «очевидная истина гласит, что любому одинокому мужчине, обладающему мало-мальски приличным состоянием, необходима жена».

— Жена! — вскричал я, охваченный ужасом.

— Ну, лично я не советовал бы тебе заходить так далеко, — ухмыльнулся Гримсдайк. — Но смысл ты понял.

Пораскинув мозгами над гримсдайковским диагнозом, я пришел к выводу, что мой друг прав. По счастью, лечение никаких сложностей в себе не таило. Вернувшись в больницу полноценным врачом, я сразу почувствовал весьма ощутимую разницу между собой и сотнями молодых женщин, которые у нас работали. Помимо бесчисленных медсестер, нянечек и сиделок, у нас трудились пышущие здоровьем диетсестры, аккуратные секретарши, застенчивые лаборантки, грациозные массажистки, которых мы за глаза называли «шлеп-лап милашками», и многие-многие другие притягательные особы женского пола. Но самые разбитные девахи подобрались почему-то в рентгенологических кабинетах. Пока мы были студентами, все эти дамочки подчеркнуто не замечали нас, как женщины в призывных пунктах не обращают внимания на голых парней-новобранцев. Теперь же, когда мы стали дипломированными врачами и, следовательно, вполне достойными объектами для создания семейных уз, благосклонные взгляды устремлялись на нас со всех сторон, словно из рога изобилия.

Старшая сестра из женского отделения мистера Кембриджа уволилась незадолго до моего прихода, и пациенты временно оставались под началом штатной медсестры по фамилии Плюшкиндт. Бледная, худощавая, темноволосая, со вздернутым носиком девушка была бы даже хорошенькой, если бы не прическа, по которой, казалось, прошелся подвыпивший садовник, впервые взявший в руки садовые ножницы. С первого же моего появления в отделении сестра Плюшкиндт смотрела на меня как на свою собственность. Это вполне соответствовало устоявшимся в больнице традициям: штатная медсестра имела право первого выбора; тем не менее сестра Плюшкиндт подчеркивала нашу близость на каждом шагу. Лично мне больше нравилась ее помощница, веселая, рыженькая и веснушчатая шотландка по фамилии Макферсон, с которой я охотно точил лясы, когда сестра Плюшкиндт выходила из отделения. По возвращении она прямиком шла к нам и, строго глядя на ослушницу, отправляла ее проверить, в порядке ли «утки». В один прекрасный день сестра Плюшкиндт вернулась с обеда как раз в тот миг, когда мы, оставшись вдвоем в санитарной комнате, весело хихикали над какой-то шуткой. С тех пор сестра Плюшкиндт перестала ходить на обед, да и вообще старалась лишний раз не покидать отделения. По ее словам, она была слишком предана делу, чтобы отвлекаться по пустякам; всем же окружающим было ясно, что она пыталась не спускать с меня глаз.

— Вам не нужно заштопать какие-нибудь носки? — спросила она меня однажды утром. — Принесите, и я их заштопаю. По вечерам мне заняться нечем. Все равно торчу дома.

Мы с ней сидели вдвоем в ее маленькой комнатке, примыкающей к отделению «Постоянство». Мебель в каморке была обтянута канареечным ситцем, а полки заставлены безделушками. Каждый день сестра Плюшкиндт приглашала меня туда та чашечку кофе с молоком, который подавала совсем молоденькая санитарка. Достав из ящика свежевыпеченный шоколадный бисквит, сестра Плюшкиндт придвинула его мне, а сама уселась на диван, положила ноги на табурет и закурила.

— Кстати, завтра у меня вечер свободный, — продолжила она. — Уже после пяти меня отпускают. Чем заняться — ума не приложу.

— В самом деле? Ну… э-э… может быть, что-то и подвернется, — растерянно пробормотал я. — Кто знает.

И сестра Плюшкиндт уныло допила свой кофе.

Однако на следующее утро после моего разговора с Гримсдайком она опять подняла эту тему:

— В среду я всего полдня работаю. Начиная с двенадцати. Но потом мне предлагают подежурить до полуночи. Не знаю, стоит ли соглашаться. Делать-то вроде совсем нечего.

Я был уже готов к такому повороту событий, поскольку успел заглянуть в расписание дежурств медсестер, которое лежало у нее на столе. И я решился. Сестра Плюшкиндт была вполне милая и привлекательная, вдобавок я твердо знал, что она не оттолкнет меня.

Я помолчал и осторожно спросил:

— Послушайте, если вам и впрямь нечем заняться, то, может, мы в кино сходим или еще куда-нибудь?

На мгновение ее глаза изумленно расширились.

— О, я, право, не знаю, могу ли оставить отделение. У сестры Макферсон все-таки опыта еще маловато.

— Да, конечно.

— Да и истории болезни наших пациентов она не слишком хорошо знает…

— Правильно, — кивнул я.

— К тому же она слишком увлечена одним из студентов, чтобы серьезно относиться к работе.

— Вот как? Но вы все-таки попытайтесь освободиться, — сказал я, вставая. — Жду вас в шесть часов. У двери в стоматологию.

Мой роман с сестрой Плюшкиндт вызвал в больнице не больший интерес, чем традиционное летнее цветение герани на клумбе под окном кабинета секретаря. Разве что коллеги мои ухмылялись чуть шире обычного, когда я просил их подменить меня вечерком, да еще сестра Макферсон разок игриво подмигнула мне за ширмой; для большинства же обитателей больницы Святого Суизина мы были лишь очередными врачом и медсестрой, уступившими естественному развитию местных биологических законов.

Подобно другим скудно оплачиваемым лондонским парочкам мы жались по таким местечкам, как «Фестивал-холл» и «Эмпресс-холл», ужинали в «Лайонсе» и коротали время в полутемных, но уютных барах, которые я со студенческих времен помнил куда лучше, чем основы анатомии. Нередко случалось так, что сестра Плюшкиндт сама платила за себя, а порой даже расплачивалась и за нас обоих. Развлекать ее было очень легко, ибо она нисколько не смущалась, когда молчание затягивалось, а лишь преспокойно разглядывала ближайшую стену, словно видела в ней лица давно и безвременно ушедших друзей, да и разговоры-то наши сводились почти исключительно к больничным темам. Поскольку и все мои прежние подруги были медсестрами, меня это не обескураживало, тем более что другая на ее месте могла бы разговаривать исключительно про кенгуру и Марселя Пруста. И тем не менее пару недель спустя я уже начал мечтать, чтобы сестра Плюшкиндт не столь подробно рассказывала мне про анализ мочи в палате двадцать два или про то, как остроумно она отбрила сестру Макферсон, известившую ее про преждевременно иссякшие запасы клистирных трубок.