Сладкий папочка - Лиза Клейпас Страница 32

Как только эти слова сорвались у меня с языка, меня охватило острое чувство одиночества, заставившее меня отпрянуть от Харди. Уронив голову, я обхватила себя руками, пытаясь сжаться в маленький комок.

– Ты во всем виноват, – бросила я ему слова, за которые мне позже станет невероятно стыдно, но я слишком уж разошлась, чтобы следить за тем, что говорю.

Харди крепче сжал меня в руках, так что стало больно.

– Черт, Либерти. Ты несправедлива.

– А все вообще несправедливо.

– Чего ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы ты хоть раз признался, что чувствуешь по отношению ко мне. Я хочу знать, скучаешь ли ты по мне хоть немного. Будешь ли ты меня помнить. Пожалеешь ли о чем-то.

Он схватил меня за волосы и потянул, запрокинув назад мою голову.

– Господи, – прошептал Харди, – ты хочешь, чтобы мне было как можно тяжелее, верно? Я не могу остаться и не могу взять тебя с собой. И ты хочешь знать, жалею ли я о чем-нибудь. – Я почувствовала жаркие волны его дыхания на своей щеке. Он обхватил меня руками, лишив всякой возможности двигаться. Его сердце стучало прямо в мою расплющенную об него грудь. – Да я бы душу отдал за то, чтобы обладать тобой. Всю мою жизнь ты будешь для меня самой желанной. Но мне нечего тебе дать. И я не останусь здесь, не стану таким, как отец. Ведь все невзгоды я стал бы вымещать на тебе... я стал бы причинять тебе боль.

– Нет, ты никогда бы не стал таким, как твой отец.

– Ты думаешь? Значит, ты веришь в меня больше, чем я. – Харди взял мою голову в руки, его длинные пальцы легли на мой затылок. – Мне хотелось убить Люка Бишопа за то, что он прикоснулся к тебе. И тебя за то, что ты ему это позволила. – Я почувствовала, как по телу Харди пробегает мелкая дрожь. – Ты моя, – сказал он. – И в одном ты права – я не взял тебя лишь по одной-единственной причине: я знал, что после этого никогда не смогу тебя оставить.

Я ненавидела его за то, что он видел во мне ловушку, которой следует избежать. Он склонил ко мне голову для поцелуя, и мои соленые слезы исчезли под его губами. Я не поддавалась, но Харди заставил меня разомкнуть губы и углубил поцелуй, и тут я погибла.

С дьявольской нежностью он обнаруживал мои уязвимые места, по капле собирая ощущения, точно это был мед, который нужно собрать языком. Он прошелся ладонью по моим бедрам, раздвинув их, и не успела я снова их соединить, как он встал между моих ног. Что-то тихо бормоча, он заставил меня обнять его за шею, и его губы вернулись к моим, медленно их теребя. Как бы я ни извивалась и ни напрягалась, желая прижаться к нему, мне это не удавалось. Мне хотелось почувствовать на себе тяжесть его тела. Хотелось полного обладания им, его полной капитуляции. Я скинула с его головы шляпу и запустила пальцы в его волосы, все сильнее и сильнее прижимая его губы к своим.

– Тихо, – прошептал Харди, поднимая голову и притягивая к себе мое сотрясающееся тело. – Тише, детка.

Я задыхалась, деревянные перекладины врезались мне в зад, колени судорожно сжимали его бедра. Он больше не отдавал мне свои губы, пока я не успокоилась, и лишь потом начал тихо и ласково, успокаивая, целовать меня, его губы поглощали звуки, поднимавшиеся из моей груди. Его ладонь вверх-вниз гладила меня по спине. Он медленно подвел руку к моей груди снизу, лаская ее сквозь ткань моей рубашки и легко описывая круги большим пальцем, пока не нащупал твердеющий кончик. Мои ослабевшие руки налились тяжестью, я не могла их поднять и навалилась на Харди всем телом, повисла на нем, как пьяница в пятницу вечером.

Тогда я поняла, насколько наша близость отличалась бы от всех тех упражнений, которые мы проделывали с Люком. Харди чутко прислушивался к каждому моему ответному движению, к каждому моему звуку, содроганию и вздоху. Он обнимал меня так, будто держал в своих руках нечто не имеющее цены. Я потеряла ощущение времени и не знаю, как долго он меня целовал. Его губы при этом были то нежными, то требовательными. Напряжение достигло такой степени, что из моего горла стали вырываться стоны, а кончики моих пальцев заскребли по его рубашке, стремясь во что бы то ни стало добраться до его тела. Тогда он оторвался от моих губ и зарылся лицом в мои волосы, силясь успокоить дыхание.

– Нет, – запротестовала я. – Не останавливайся, не останавливайся...

– Тихо. Тихо, милая.

Меня всю трясло, и я никак не могла успокоиться, не желая оставаться неудовлетворенной. Харди прижал меня к груди и погладил по спине, пытаясь успокоить.

– Все хорошо, – шептал он. – Моя сладкая, сладкая... все хорошо.

Но ничего хорошего не было. Я подумала, что, когда Харди уедет, мне все будет не в радость. Я выжидала некоторое время, пока не почувствовала, что в состоянии удержаться на ногах, затем соскользнула и чуть не упала на землю. Харди протянул руку, чтобы удержать меня, но я отшатнулась от него. Я почти не видела его, такой туман стоял у меня перед глазами.

– Не прощайся со мной навсегда, – сказала я. – Прошу тебя.

Видимо, осознав, что как раз этого-то он для меня сделать не может, Харди промолчал.

Я знала, что позже снова и снова буду вспоминать и проигрывать эту сцену, размышляя, что бы я могла еще сказать и сделать.

Но тогда я просто повернулась и ушла, не оборачиваясь.

Мне часто потом в жизни приходилось сожалеть о брошенных сгоряча словах.

Но никогда я так не жалела о сказанном, как о том, что я тогда так и не высказала.

Угрюмый и замкнутый подросток – явление распространенное. Желания подростков неистовы и чаще всего невыполнимы. А взрослые тем временем подливают масла в огонь, считая твои проблемы ерундой, и все потому, что ты подросток.

Время лечит сердечные раны, говорят они и почти всегда оказываются правы. Но только не в моем случае с Харди. Долгие месяцы – все зимние каникулы и после – я жила по инерции, ходила все время расстроенная и мрачная, так что от меня не было толку ни окружающим, ни мне самой.

Другой причиной моей угрюмости стал мамин бурный роман с Луисом Сэдлеком. Их отношения вызывали у меня бесконечное недоумение и жуткое негодование. Если между ними когда-нибудь устанавливался мир, то я этого не замечала. Чаще всего они вели себя друг с другом как кошки в мешке.

Луис вытащил на свет все самое худшее, что было в маме. Она стала выпивать вместе с ним, хотя никогда раньше и в рот не брала спиртного. Она стала агрессивной, чего раньше за ней не замечалось: она то и дело толкала, раздавала тычки и шлепки – и это мама, которая всегда так трепетно относилась к своему личному пространству. Сэдлек выискивал и культивировал в ней ее животное начало, которого у матерей быть не должно. Я жалела, что она такая красивая и блондинка, мне хотелось, чтобы она, как другие матери, ходила дома в переднике и посещала церковь.

Что меня еще раздражало, так это смутное понимание того, что мамины с Сэдлеком взаимные нападки, ругань, склоки и ревность являлись своего рода любовной игрой. Слава Богу, Луис редко наведывался к нам в трейлер, но я, как и все на ранчо Блубоннет, знала, что мама проводит ночи в его красном кирпичном доме. Иногда она возвращалась домой с синяками на руках, с помятым от недосыпания лицом, с расцарапанными до красноты его щетиной шеей и подбородком. Такое матерям тоже не к лицу.