Перелетные птицы - Алла Кроун Страница 33

Однако Сергея эта шутка не развеселила.

— По-моему, давно пора отменить обычай держать дворников. Вместо того чтобы наводить порядок, они гоняют мусор из угла в угол и сплетничают. Это может быть опасно.

Эсфирь пожала плечами.

— От них меньше вреда, чем от городовых.

Они вошли в подъезд через дверь в дальнем конце двора. Там было темно и скользко. На первой лестничной площадке Эсфирь положила свою пачку листовок на те, что держал Сергей, и открыла дверь коммунальной квартиры. Глаза не сразу привыкли к сумраку коридора. Наконец Сергей различил четыре двери с латунными замками и открытый проход в большую кухню с четырьмя столами и одной плитой. Он еще раз осмотрелся. Так и есть: четыре двери в коридоре, четыре стола и только одна плита. Сергей недоуменно повернулся к Эсфири. Она какое-то время смотрела на него, потом отвернулась и вставила ключ в замок своей двери.

— На плите четыре конфорки. Одна на семью, это… — Звук льющейся воды заглушил слова. Сергей развернулся и заметил молодого человека, вытирающего кран в большой ванной в противоположном конце коридора. И снова Эсфирь заметила его удивленный взгляд.

— Да, у нас строгие правила. Ванна общая, и каждый мост ее после себя. То же самое с туалетом.

Сергей поморщился. Для нее явно не существовало запретных тем. Это был первый раз, когда Эсфирь пригласила его к себе, и молодой человек стал с интересом осматриваться. Комната была довольно большой, с высокими потолками, но обилие мебели зрительно уменьшало ее размеры. Прямо посреди комнаты стоял огромный дубовый шкаф. К одному из фигурных выступов у него наверху была привязана веревка. Другой ее конец крепился к крючку на стене, и на этой веревке висело большое покрывало в клеточку, за которым, как догадался Сергей, располагалась кровать Эсфири. Сергей положил пачку листовок на большой письменный стол, отодвинув его единственное украшение — менору [7], и сел на потертую коричневую плюшевую софу. Перед ним стояло два небольших столика, заваленных бумагами и книгами. Ни картин, ни даже фотографий в комнате не было.

Когда Эсфирь принесла из кухни кипяток и заварила чай, они сели за стол.

— У тебя есть фотографии родителей? — спросил Сергей.

— Во время погрома пропало все. Из того, что у нас было, это — единственное, что мне удалось сохранить. — Она указала на менору. — И то только потому, что на этом настаивал раввин. «У праведной девушки обязательно должна быть менора», — говорил он.

Сарказм в ее голосе был слишком явным, чтобы не заметить его. Сергей прикоснулся к ее руке.

— Тебя переполняет ненависть и жажда мести, я вижу это. Оставь в своем сердце место для любви.

Эсфирь не убрала руку.

— Душа умирает, когда ей становится все равно, а не когда она ненавидит. Пока я ненавижу, я могу и любить.

За разговорами о войне и ценах допили чай, потом начали раскладывать листовки по пачкам, чтобы позже разнести их по заводам.

Покончив с этим занятием, Сергей снова сел на софу.

— Ты думала о том, как будешь жить, когда отомстишь за родителей? — Он на всякий случай не упомянул об изнасиловании. — И когда мы поставим на колени правительство, которое ты так ненавидишь.

— У меня нет привычки злорадствовать. Я просто хочу, чтобы восторжествовала справедливость. А о том, что будет потом, я особенно не задумываюсь. Я уже говорила тебе, что хочу уехать в Америку.

— А как насчет личного счастья? Тебе никогда не хотелось встретить мужчину, который любил бы тебя, а не твое тело? — Ближе к этой болезненной и деликатной теме он подойти не осмелился.

Эсфирь медленно подняла на него глаза. Эти глубокие темные озера закружили его водоворотами нежности и увлекли в свои глубины. Такого раньше не бывало. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоить зачастившее сердце.

— Каждому хочется быть любимым, — тихо произнесла Эсфирь. — Когда любовь становится важнее вожделения, это прекрасно, но и страшно.

— Как это? Почему страшно?

— Потому что это риск. Тот, кто принимает дар чьей-то любви и любит в ответ, становится уязвим.

— Ты говоришь так, потому что сама пережила такое?

— Не пережила. Переживаю. — Эсфирь порывисто встала и отошла в противоположный конец комнаты. Она остановилась у окна спиной к Сергею и негромко произнесла: — После встречи с тобой я не хочу быть рядом с другим мужчиной, ты знаешь об этом?

Комната закружилась, запрыгала перед глазами Сергея и снова замерла. Он подошел к ней. Она развернулась и шагнула в его объятия. Жадно, яростно. Он никогда не думал, что может испытывать еще более нестерпимую страсть к этой женщине, заставлявшей его сходить с ума от желания. Если бы он считал Эсфирь девственницей, было бы его вожделение таким же великим, таким же необоримым, как сейчас? Ее глаза, затуманенные страстью, смотрели на него снизу вверх, а тело ее прижималось к нему с такой чувственностью, от которой у него внутри все сжималось и появлялось желание раздавить ее в объятиях. Он хотел обладать ею. Все в мире утратило значение, кроме желания обладать этой гибкой темноволосой девушкой с шелковистой оливковой кожей, которая льнула к нему. Они оказались на кровати и стали срывать с себя одежду.

Эти сияющие глаза, влажные приоткрытые рубиновые губы, язык, который, проникая в его рот, сводил его с ума… Больше он не мог ждать. Она была готова принять его — он чувствовал это, — и Сергей отдался последнему, наивысшему единению. Эта влажная и мягкая гавань, которая приняла его, эта колыбель его страсти принадлежала ему! Его женщина! Все его былые фантазии померкли перед этим прекрасным, идеальным ощущением.

А потом мозг безжалостно пронзила отвратительная мысль: кто еще касался этой мягкости? Кто еще был окружен се теплом, с каждым движением внутри этого блаженства возбуждаясь все больше и больше? Другой мужчина. Незнакомец.

К своему ужасу, Сергей почувствовал дрожь в паху. Внезапно и болезненно он сник. Неуклюже выйдя из нее, он перекатился на спину, удрученный своим фиаско.

Несколько секунд Эсфирь молча лежала рядом с ним. Потом, соскользнув с кровати и накинув на себя фланелевый халат, взяла со столика папиросу и закурила.

— Первый раз? — прямо спросила она, поглядывая на Сергея сквозь табачный дым. Он натянул покрывало на грудь. Нет, он не мог ответить. Она не имела права спрашивать. Есть такие вещи, которые для мужчин священны и не выносятся на обсуждение. Она должна была бы знать об этом.

Эсфирь не стала настаивать на ответе. Она сделала пару затяжек, потом затушила папиросу и решительно подошла к кровати. Глядя на него, она произнесла:

— Это из-за меня. Я виновата.

И вдруг быстрым движением, словно боясь передумать, она сбросила халат с плеч, и тот скользнул на пол.