Я тебя люблю, и я тебя тоже нет - Соня Адлер Страница 34

— Послушай, Ань, это нормальный разговор! У нас с тобой была близость, и тут выясняется, что ты болеешь… Я же имею право знать — чем?? — Я почувствовала уверенность от собственного праведного гнева. — Ну, что ты молчишь?!

— Не надо кричать, пожалуйста, — тихим, упавшим голосом сказала она.

— Да, извини, — я снова сделала круг по комнате и. остановившись перед ней, увидела боль в ее глазах. — Аня, ты же просто сама можешь не знать… не понимать… ну, что интим с тобой может быть опасен… прости!

— Не опасен.

— Я замерла, не спуская с нее взгляда.

— Ты точно знаешь? — С робкой надеждой в го лосе через паузу спросила я.

— Точно, — так же немногословно сказала она.

Я выдохнула. Вынула руки из карманов. И приблизившись к креслу, опустилась на колени, поло жив руки на подлокотники. Она продолжала смотреть на меня, не меняя выражение глаз.

— Анька… ты прости, а?

Она чуть заметно мотнула головой, и во взгляде появилось что-то новое, что-то, отчего мне захотелось обнять ее. Но не решилась.

— Неужели ты думаешь, что я бы могла так поступить? — Вдруг спросила она. — Если б я была не уверена, что это безопасно для тебя…

— Анька! — Я не выдержала и, резко потянувшись к ней, прижалась к ее хрупкому телу. — Дура я! — Продышала я ей где-то в районе солнечного сплетения, зарывшись лицом в ее нежно пахнувшую майку.

Она мгновенно ответила моему объятию, обхватив руками мою голову и еще крепче прижав к себе.

— Инвалиды нужны? — вдруг тихо спросила она.

— Нужны! — поспешно выпалила я.

Она больше ничего не сказала, и мне тоже не хотелось колыхать воздух словами.

И дальше мы общались прикосновениями. Губ, рук, тел, взглядов, дыханий. Нежно, страстно, узнавая, удивляясь, радуясь и замирая тихо от счастья.

К семи мы оттаранили ключи Машке и завалились в кафе. Быстро разделавшись с ужином, мы занялись пожиранием друг друга — взглядами.

— Анька, обслуга уже, кажись, все просекла про нас!

— Ну и х… с ними! — Она рассмеялась.

Потом мы шатались по городу, дурачась, никого не видя и не в силах разорвать сплетение рук.

— Анька, а как же мне свезло все-таки!

— Нам — свезло!

В десять вечера отходил последний Анькин рейсовый автобус. Я стояла у окна, возле которого сидела Анька, и мы продолжали быть друг с другом, безумно жестикулируя и прожигая автобусное стекло сво им счастьем. Автобус тронулся, удаляя от меня светлое пятно Анькиного лица, я уже не видела ее глаз, но знала, что она смотрит на меня. И знала, что я их скоро увижу совсем близко снова, снова и снова…

В мой первый приезд к Аньке домой она показала мне свою медицинскую карту. Сначала я не поняла, что она мне протягивает.

— Это что? — Спросила, беря у нее из рук стопку разномастных листков.

— Посмотри.

Я прочла, и у меня сдавило горло. От ее доверия ко мне и от стыда за свой малодушный разговор о ее болезни. Я держала эти листки в руках, не в силах поднять глаза. Она молчала, и эта тишина заставила меня взглянуть на нее. Она смотрела мне прямо в глаза спокойно и внимательно.

— Я вылечу тебя. — Вырвалось вдруг, и я поверила тогда самой себе.

Она продолжала молча смотреть на меня, и только в глазах у нее появился этот любимый мной свет.

Она идет и ест мороженое. Синие джинсы, красная майка и песочное каре. И брызги серых глаз, отрываясь от сладкого стаканчика, падают и падают на меня.

— Анька!

— Что? — Улыбается она.

— Я люблю тебя… Ты это знаешь?

— Знаю!

И в ее глазах столько счастья, что это влюбляет меня еще сильнее.

Нереально теплый майский вечер, и она — в черном свитере, в котором еще более хрупкая и еще больше света от ее лица и красивых от любви глаз.

Мы сидим на набережной, прямо в нежной весенней траве, растворяясь в майском воздухе и — друг в друге.

На вечернюю набережную выползли горожане, соблазненные неожиданно ранним теплом, и я мучаюсь оттого, что не могу свободно выразить свою нежность:

— Ну почему я не могу тебя сейчас обнять??

— Ну, я тут ни при чем, — мягко улыбается она. И я смеюсь.

Вечером на службе, оставшись вдвоем с Тошкой, попиваем с ним пиво и ждем. Я — звонка от нее, и он со мной за компанию, впрочем, ему тоже могут позвонить — он на это надеется. Мы сидим у него в комнате и вдруг слышим, как зазвонил телефон у меня. Срываемся и, сбивая углы, почти накрываем телами телефонный аппарат.

— Да?!

Нет, не то.

Мы падаем на стулья у меня в комнате и закуриваем. И слышим зуммер в Тошкиной комнате. Об ратный сумасшедший топот по коридору, и один из нас, замерев, впивается глазами в лицо, завладевшего телефонной трубой.

Нет. Опять расслабились разочарованно. И снова звонок у меня.

— Тошка!

Тошка длинными ногами стремительно отмеривает коридор, и первый срывает трубку.

— Можно! Сейчас. — И протягивает мне трубу, улыбаясь, — Аня.

— Привет, — слышу чуть хрипловатый голос.

— Ты-ы-ы!! — Обрушиваю я радость на кусок пластика в кулаке. — А я так жду!

Пьяный-пьяный воздух майской ночи! От сирени, от луны и от нашей любви…

Она звонит третий раз за день.

— Анька, ты разоряешь своих родителей! — Но на самом деле я не хочу, чтобы она положила трубку.

— Скучаю я…

— Я тоже…

Мне нравится бывать у нее. Мы ужинаем по-семейному. А когда непьющий, симпатично спокойный Анькин папа идет в спальню отдыхать, мы с ее мамой выпиваем иногда по паре стопочек водки, болтая на откровенно бабские темы под язвительные замечания Аньки.

Потом мы с ней в отчаянных поисках уединения перебираем все укромные уголки этого тихого городка, пугая своим безрассудством прохожих, случайно натыкающихся на нас.

А потом я лежу на раскладушке на расстоянии вытянутой руки от нее, и мы, сначала прислушиваясь к каждому звуку за дверью ее комнаты, а-а-а! потом, потеряв всякий контроль, поддаемся безумной силе притяжения друг к другу, и расстояние между нами тает…

Я приезжаю к ней в субботу. Вымотанная дурной суетой рабочей недели. Она одна, родители уехали на дачу.

Я устало падаю на кровать и ничего не хочу. Она ложиться рядом, прижимаясь ко мне, и тихо целует лицо, руки… Я не могу открыть глаз и, чувствуя, что уплываю в сон, слышу, как она встает, бережно накрывает меня прохладным покрывалом и бес шумно выходит из комнаты. И покойно засыпаю под ее шорохи на кухне.