Дворец ветров - Мэри Маргарет Кей Страница 37

– У каких еще сородичей? Ты всегда говорила, что у нас нет родственников. И конечно, я твой сын. Ты не должна говорить такие вещи. Просто ты плохо себя чувствуешь и давно не ела толком, но теперь мы сможем купить еды, и лошадь, и повозку, и…

– Ашок, послушай меня! – От страха и отчаяния голос Ситы стал пронзительным, и ее исхудалые руки стиснули запястья мальчика с неожиданной силой. – Тебе нельзя возвращаться обратно, чтобы купить еду, а если кто-нибудь увидит у тебя деньги, тебя обвинят в воровстве: сумма слишком велика для такого маленького мальчика. Ты должен спрятать деньги, как прятала я все это время, и хранить до тех пор, пока не доберешься до своих сородичей. Тут в пакете разные документы, и вот еще письмо – в нем много чего написано. Ты должен найти человека, умеющего читать на ангрези, и тебе скажут, кому нужно показать бумаги. Письмо написал твой отец перед смертью, и я бы выполнила его наказ и отвела тебя к твоим сородичам, если бы не великое восстание и избиение сахиб-логов в Дели. Но я сохранила бумаги и деньги и выполнила просьбу твоего отца: я заботилась о тебе. Он сказал: «Позаботься о мальчике, Сита». И я так и сделала. Но из любви к тебе, поскольку – увы! увы! – я не твоя мать. Она тоже была ангрези, но умерла в родах, и я приняла тебя из ее рук и дала тебе грудь… Именно я заботилась о тебе с самого первого дня твоей жизни! Но мое время вышло. Поэтому я должна отправить тебя к твоим сородичам: с ними ты будешь в безопасности. Я не в силах продолжить путь, так что ты должен идти один. Понимаешь?

– Нет, – сказал Аш. – Ты все равно моя мать, и я тебя не брошу. Ты меня не заставишь! Я не верю ни одному твоему слову, ни единому. А даже если ты говоришь правду, это не имеет значения: мы можем сжечь бумаги, и тогда никто ничего не узнает и я по-прежнему буду твоим сыном.

– Если ты мой сын, ты должен меня слушаться. Я тебя не прошу. Как твоя мать, я тебе приказываю. Оставайся со мной, покуда я не умру. Мне недолго осталось. Но потом возьми бумаги, деньги и живо уходи. Не уничтожай документы. Если ты меня любишь, обещай, что не уничтожишь их, а используешь для того, чтобы вернуться к своим сородичам. А коли ты не хочешь сделать это из любви ко мне, так сделай потому, что я… потому, что я была тебе матерью. Обещай мне, Ашок.

– Обещаю, – прошептал Аш.

Не может быть, чтобы она умирала! Это неправда! Если бы только он мог позвать на помощь хакима… или принести еды, которая восстановит ее силы… Однако она выглядит такой больной… Если он оставит ее здесь и побежит в ближайшую деревню – вдруг его схватят там?

Аш не решился пойти на такой риск: Сита слишком слаба, чтобы передвигаться самостоятельно, и она умрет медленной смертью от голода и жажды, не вернись он обратно. Но даже если он останется с ней, они оба умрут, так как рано или поздно кто-нибудь обнаружит их здесь. На расстоянии более мили вокруг нет никакого другого укрытия, лишь плоская голая равнина да широкая гладь реки. Он ни за что не стал бы искать пристанища в таком месте, но вчера, когда они бежали из караван-сарая, уже сгущались сумерки, и, побоявшись идти по проезжей дороге, он свернул на открытую равнину. Они достигли скал на берегу реки через час после восхода луны и вынуждены были остановиться тут, потому что Сита вконец обессилела. Понимая, сколь ненадежное укрытие представляет собой одинокое скопление скал посреди открытой местности, Аш намеревался уйти отсюда на заре и найти убежище получше. Но теперь солнце уже разогнало утренние туманы, и он ясно видел предгорья – снега высоко над ними изменили цвет с розового и янтарного на ослепительно белый. Настало утро нового дня, и его мать умирала.

«Это неправда. Я не допущу, чтобы она умерла!» – лихорадочно думал Аш, крепко обнимая Ситу, словно этим мог оградить ее от опасности. Но внезапно он понял с безысходной тоской, что это правда, что она покидает его навеки. Сердце его мучительно сжалось от горя, ужаса, отчаяния, и он уткнулся лицом в плечо любимой матери и заплакал навзрыд, как плачет ребенок, содрогаясь всем телом и задыхаясь от рыданий. Слабые руки Ситы утешительно гладили мальчика по спине, родной голос нашептывал ему на ухо ласковые слова и говорил, что он не должен плакать, ведь он мужчина. Он должен быть отважным и сильным, и перехитрить своих врагов, и стать бара-сахиб-бахадуром, как его отец и старый хан-бахадур Акбар-хан, в честь которого его назвали. Разве он не помнит дядю Акбара, который брал его с собой охотиться на тигра? Тогда он был совсем крохой, но ни капельки не боялся, и они все очень гордились им. Сейчас он должен быть таким же смелым и помнить, что в конце концов смерть приходит ко всем – и к радже, и к нищему, и к брамину, и к неприкасаемому, и к мужчине, и к женщине. Все уходят одним путем и снова рождаются…

– Я не умираю, пьяра. Я просто ухожу отдыхать и ждать нового рождения. И в следующей жизни, коли боги будут милостивы к нам, возможно, мы с тобой снова встретимся. Да, непременно встретимся… может статься, в нашей долине…

Сита начала рассказывать про долину затрудненным, прерывистым шепотом, тяжело задыхаясь, а когда рыдания Аша мало-помалу стихли, она перешла от этой милой сердцу, давно знакомой истории к старой детской песенке, которой часто убаюкивала мальчика в прошлом.

– Нини баба, нини, мукан, роти, чини, – чуть слышно напевала Сита. – Роти мукан хогья… хамара… баба… согья…

Голос ее звучал все тише, тише и когда наконец пресекся, Аш не сразу понял, что остался один.

Длинные синие тени раннего утра сократились до куцых теней полудня, а потом снова начали удлиняться по мере того, как солнце спускалось к далекому горизонту и близился вечер.

На равнине кричали куропатки, дикие утки крякали на реке, и на белых берегах Джелама черепахи, весь день нежившиеся на солнцепеке, уже соскальзывали обратно в воду. Скоро сгустятся сумерки, и надо идти, с тупым безразличием подумал Аш. Он пообещал продолжить путь, и у него не осталось причин задерживаться здесь.

Он медленно поднялся на ноги, двигаясь с трудом, поскольку целый день просидел подле тела Ситы, сжимая в руке ее коченеющую натруженную ладонь. Мышцы у него сводило судорогой, ум мутился от горя и потрясения. Он не помнил, когда ел в последний раз, но не чувствовал голода – только страшную жажду.

Река сверкала в лучах закатного солнца, когда он опустился на колени на мокрый песок и принялся черпать пригоршнями воду и жадно пить, а потом обильно смочил пылающую голову и сухие воспаленные глаза. После смерти Ситы он больше не плакал, не плакал и сейчас, ибо мальчик, горько рыдавший на рассвете, тоже умер. Ашу еще не исполнилось и двенадцати, но он перестал быть ребенком. Он повзрослел за один короткий день и оставил детство в прошлом. Сегодня он потерял не только мать, но и свою личность. Ашока, сына Ситы, жены саиса Дая Рама, больше не было (да и был ли он вообще?). Остался лишь мальчик, родители которого давно умерли и который даже не знает своего настоящего имени и понятия не имеет, где искать сородичей. Английский мальчик, фаранги. Он чужеземец, и это даже не его родина…

От холодной воды в голове у Аша немного прояснилось, и он спросил себя, что делать дальше. Он не мог уйти, бросив здесь свою мать. К нему вдруг вернулось отвратительное воспоминание из почти забытого прошлого, и он невольно содрогнулся, вспомнив знойную ночь в пустынном лагере и наводящую ужас яростную грызню шакалов и гиен под луной.