Ненавижу семейную жизнь - Фэй Уэлдон Страница 39

В субботу утром я звоню Хетти и говорю:

— Я слышала, у тебя появилась кошка, — и по моему тону она понимает, что я не в восторге.

— Не ругай меня, бабушка, — просит она. — Не кошка, а крошечный котенок. Он такой очаровательный, такой забавный, Китти его обожает. Я уже знаю все эти глупости про птичий щебет и про аллергию, но Китти очень здоровый ребенок, а птиц у нас и без того не водится.

Я думаю о Себастьяне, который уже и забыл, как поют птицы, и удивляюсь на людей, зачем-то строящих себе по доброй воле тюрьму.

— Агнешка говорит, кошечке около трех месяцев, — говорит Хетти, — самое время котят брать. Мы носили ее к ветеринару, ей сделали все прививки, а Агнешка ее каждый день расчесывает.

Я надеюсь, это она пытается успокоить себя. Или меня? Потом все-таки решаю, что нет, меня.

— А в ветеринарной лечебнице не было объявления, что у кого-то пропал персидский котенок? — спрашиваю я.

— Не было, — сухо отвечает Хетти.

— Пока Агнешка у вас, это еще куда ни шло. А что вы будете делать, если она уедет в отпуск, или уволится, или откроет собственную школу танцев живота, или начнет учиться на повитуху?

— Я считаю, Агнешке у нас очень хорошо, — говорит Хетти. — Она говорит, что никогда в жизни не видела такой семьи, как наша.

— Так у нее вроде где-то там имеется муж и мамаша, да еще сестра-инвалид?

— Не понимаю, почему ты так настроена против бедной Агнешки, — говорит Хетти. — Когда она у нас только появилась, она не очень хорошо знала язык, и мы не сразу разобрались, что муж на самом деле не муж, а друг, и все прочее. Он, кстати, не только сценарист, но еще и водитель автобуса, как только ему удастся пристроить свой сценарий, он переедет жить сюда, а это значит, что Агнешка будет у нас работать еще сто лет. Ты ведь знаешь, каково это — пристроить сценарий. Китти состариться успеет.

— Подозреваю, что в Лондоне это легче, чем в Кракове.

— Что касается матери и сестры, то они эмигрировали в Австралию, — объясняет Хетти. — В мире все постоянно меняется, — добавляет она, намекая (возможно), что я слишком стара и безнадежно отстала от жизни.

— Ты видела ее дружка, когда он был здесь на Рождество? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит Хетти, — его самолет не мог вылететь вовремя, в Хитроу заложили бомбу, и все рейсы были отменены. Он приехал, когда мы уже были у Серены. И уехал до того, как мы вернулись.

— Понятно, отпуск у водителя автобуса очень короткий. Зато морковная дружба с Нисденом продолжается, — говорю я.

— Она больше не растит морковь, — говорит Хетти. — Есть такая штука, как севооборот. Земля нуждается в отдыхе, а искусственных удобрений она не признает.

— Морковная муха может стать настоящим бедствием, — говорю я, — особенно когда отказываются использовать инсектициды.

Не понимаю, почему я так разозлилась на Хетти, но вот поди ж ты — просто полыхаю.

Хетти говорит, что ей пора, Агнешка подает обед. Я чуть не поссорилась с ней, такого у нас никогда в жизни не бывало, но убей меня бог, если я в состоянии понять из-за чего.

Я звоню Серене. Она зовет меня приехать к ней обедать, но я говорю, что не могу, я сейчас в галерее, а до Серены ехать не меньше сорока минут. Она спрашивает, сколько у меня сегодня было посетителей, и я отвечаю, что всего двое, да и те просто ходили, смотрели — сейчас затишье, — впрочем, есть одна серьезная заявка на гравюру Уильяма Бейтса за 750 фунтов, завтра покупатель скажет “да” или “нет”. Серена говорит, чтобы я прилепила в окне бумажку — “Ушла обедать”, кстати, это чистая, святая правда — и ехала к ней, ну, я и поехала. Почти все мои посетители — завсегдатаи, в случае чего номер моего мобильного телефона у них есть.

Серена сошлась с домашними животными на более короткую ногу. Когда они с Джорджем переехали в Уилтшир, они завели овец. Овцы были породы соэй, семь штук, маленькие, грациозные создания, похожие на оленей, родом с Северо-Шотландского нагорья. У них очень сложная семейная структура: баран-султан, баран-визирь, любимая жена, вторая жена, третья жена, четвертая жена и бабушка. Жили они в поле, прилегающем к фермерскому дому, и любили стоять на возвышающемся посреди поля мини-Примроуз-Хилле, который образовался из развалин хозяйственных построек после того, как их засыпали вынутой для устройства подземного септика землей, а поверх зазеленела трава. Султан гордо стоял на вершине холма, остальные члены семьи выстраивались за ним согласно семейной иерархии. У султана были великолепные рога, мощные и изогнутые, у визиря рога покороче и потоньше, какие и подобает носить в подчиненном статусе; любимая жена султана кокетливо охорашивалась; вторая, третья и четвертая угрюмо ревновали; бабушке позволялось смиренно пастись рядом.

После овец Серена и Джордж завели гусей, кур и уток, выкормили и съели — с большой неохотой — двух свиней. У них жили три собаки, две кошки, а однажды они даже устроили аквариум с тропическими рыбками. Когда им обоим надо было отлучиться из дома, просили меня приехать и пожить, чтобы “присмотреть за животными” — и за детьми, которые еще не вылетели из гнезда. Я, конечно, приезжала — куда деваться? — и “присматривала” — а что делать?

После того как Серена с Джорджем переселились из Лондона в деревню, у них родился поздний ребенок, как будто дом ждал, чтобы его наполнила новая жизнь. Ребенок скрепил их отношения, только Джорджу эта крепость не так уж была и нужна, он предпочитал свободу, необремененность. Ему к тому времени было пятьдесят шесть, и детей с него хватало. Серене — сорок шесть. Она пошла к своему доктору советоваться, не опасно ли рожать ребенка в таком возрасте, и тот рассказал ей, что его мать родила его в сорок восемь, и ничего, возраст тут вообще не имеет значения. И ребенок родился.

В начале семидесятых, когда все потеряли голову от страха перед ядерной катастрофой, Джордж, как почти все городские жители, рвался из города вон. Страны ОПЕК повысили цены на нефть, стоимость бензина приближалась к пятидесяти центам за галлон, рабочая неделя сократилась до трех дней — как ни парадоксально, производительность труда в этот период повысилась; забастовали пожарные — и опять же, число возгораний сократилось на треть, ходили слухи, будто правительство печатает продовольственные карточки.

И, как заметила Серена, вызвав у Джорджа приступ ярости, в чулочном отделе “Хэрродс” продавались колготки всего только двух цветов. При упоминании этого фешенебельного магазина Джордж всегда приходил в ярость, как сейчас приходит в ярость Мартин. Все та же ярость против язв капитализма, против оголтелого потребительства. Надо соотносить свои траты не с потребностями богатых и власть имущих, а с возможностями бедных и угнетаемых. Пакет с покупками из магазина “Хэрродс” считался преступлением против человечества, Серена же из строптивости открыла себе в “Хэрродс” счет. Хетти, более сознательной, чем Серена, такое и в голову не придет, хотя она вполне кредитоспособна.

Джордж бежал в деревню, в Гроувуд, на ферму, где сохранились старые амбары и сараи, печные трубы как на детском рисунке, дом был завит плющом и розами, — идеальное жилище среди полей. Серена последовала за ним. Ей было все равно, где стоит письменный стол, за которым она пишет, — в городе или в деревне, лишь бы этот стол не выхватывали из-под нее и не продавали неизвестно кому. Здесь было меньше вероятности, что такое случится. Джорджу хотелось оставить свой антикварный бизнес, жить на лоне природы, владеть землей и возделывать эту землю, завести скот, снова начать заниматься живописью, а куда Джордж, туда и Серена, без споров и возражений. Она писала свои книги, деньги поступали регулярно.