Жена султана - Джейн Джонсон Страница 39

Что может сделать несчастный врач? Болезнь уже глубоко запустила в Фатиму когти, когда прибывает доктор. Он охлаждает ее, делает ей кровопускание, оборачивает холодными полотенцами. Когда это не приносит никакой пользы, он обращается к Зидане, и та готовит припарки, чтобы вытянуть дурные гуморы из нарывов. Выходящий из них гной так зловонен, что даже доктору приходится выбежать во двор, где его рвет. Час спустя Фатима умирает, а с нею вместе, по удивительному совпадению, умирает и ее сын. Так, одним ударом планы хаджиба касательно наследника обращаются в ничто.

Когда султан получает известие, он мчится в гарем, встречает убегающего Сальгадо и в припадке безумия или тоски вынимает меч и пронзает доктора на месте — за то, что не спас Фатиму.

И вот мы сидим, запертые в роскошнейшем в мире дворце, по которому ходит смерть и погибель, и нам не к кому обратиться в болезни. Меня посылают в медину — любым способом отыскать другого доктора-европейца. Я выхожу из дворца в птичьей маске, набитой травами, и иду в город. Он странно переменился. На главной площади никого — по крайней мере, нет людей. Тощие коты прячутся в тени и жалобно мяукают, когда я прохожу мимо; измученные бродячие собаки валяются как тряпки — их некому прогнать. По пустынному рынку специй бродит мул, все лавки и фундуки закрыты. В переулках медины я вижу лишь пустые стены и запертые двери. Вся жизнь семьи в Марокко скрывается за этими фасадами, но сейчас здесь пугающе тихо, кажется, даже голуби улетели. Возле меллы я слышу пронзительный крик, от которого сердце мое начинает бешено колотиться, и внезапно из-за угла выбегает совершенно голая женщина. Женщина без одежды в общественном месте — это нечто настолько невиданное, что я останавливаюсь в замешательстве. Она бежит прямо на меня, ее длинные черные волосы колышутся вокруг головы, рот распахнут в вопле. По ее щекам струится кровь — она рвала их ногтями. На ней печати чумы: темные розы на бедрах и груди. Я в ужасе вжимаюсь в стену, и она пробегает мимо, не видя ничего.

Малеео. Древняя мать, обереги меня!

Я быстро иду в сторону меллы. Дойдя до дома Даниэля аль-Рибати, я громко стучу в дверь. Звук эхом отдается на пустой улице, вторгаясь в тишину. Так тихо, что я слышу свое дыхание, хриплое из-за маски. Я долго стою в ожидании, внутри дома — ни звука. Потом в верхнем окне открывается ставня, и я смутно вижу кого-то. Непонятно, сам ли это Даниэль или кто-то из его домашних, пока меня не спрашивают:

— Кто там?

Я на мгновение поднимаю птичью маску, чтобы показать лицо, и к моим ногам со звоном падает связка тяжелых железных ключей. Я открываю дверь и вхожу в прохладный, сумрачный дом.

— Ты похож на демона с картин Иеронима Босха.

Даниэль появляется на лестнице. Он в равной мере весел и встревожен.

Я чувствую себя немного глупо, снимаю маску, и торговец сбегает по ступеням и тепло меня обнимает. Странное ощущение — когда тебя так обволакивает другое человеческое существо. Я не помню, когда меня последний раз обнимали. Долгое мгновение я стою, не умея ответить, не зная, что делать, а потом обнимаю его в ответ.

— Я так рад тебя видеть, мальчик мой. Страшные нынче времена.

Я осведомляюсь о его домашних, и он говорит, что отпустил слуг, чтобы они могли побыть с семьями. Жена его наверху, спит, она всю ночь помогала рожавшей родственнице.

— Кто-то скажет, что это дурной знак — родиться во время мора, а я скажу, Бог посылает нам свидетельство того, что любовь сильнее всего на свете, даже сильнее смерти.

На это я могу только кивнуть. Мы пьем чай. Торговец заваривает его сам, с неторопливой тщательностью человека, которому приходится сосредоточиться на непривычном деле, а я объясняю, зачем пришел. Глаза Даниэля скрыты веками, взгляда не поймать, пока я рассказываю, что Исмаилу нужен доктор-европеец, лечивший больных чумой в Риме, Париже или Лондоне.

— Таково желание султана.

— И я должен найти врача. Или принять последствия.

Торговец задумчиво поджимает губы. Потом, помолчав, говорит:

— Почему ты это делаешь, Нус-Нус?

— Что?

— Продолжаешь служить Мулаю Исмаилу. Он же, скажем прямо, безумен.

Затылок мой начинает покалывать от жара, словно стена, к которой я прислонился, может за мной следить. Видя, что я не нахожусь с ответом, Даниэль грустно улыбается.

— Сказать правду — это измена, да?

Он подается вперед и легко касается моего колена. Я что, неверно понимал его интерес ко мне все эти годы? По всему городу живут мужчины, у которых есть жены и дети, с виду все пристойно, а в медине они держат мальчика для утех.

— Нус-Нус, послушай. Я прежде видел города, пораженные чумой: я вырос в Леванте. Все ее боятся, и правильно делают, но чума, как война — она дает многие возможности. Когда приходит чума, появляется и большая свобода передвижения, текучесть, даже хаос. Человек может исчезнуть, не боясь преследования, — его голубые глаза смотрят цепко. — Выбирайся, пока можешь. Уходи из Мекнеса, уходи от безумного султана. Пусть ты евнух, но невольником тебе быть необязательно. Ты умен, воспитан, образован. Ты легко найдешь работу где угодно. Я бы тебе помог, у меня есть знакомые в Алжире, в Венеции, Лондоне, Каире, Сафеде, Хеброне. Такие же купцы, как я, торговцы и деловые люди, они оценят человека твоих дарований — ты бы мог добраться до любого из этих городов и начать новую жизнь. У Исмаила слишком много забот, он не хватится одного беглого невольника. Беги, пока можешь, а то потом всю жизнь будешь жалеть.

Я могу лишь смотреть на него, как дурачок. Он, конечно же, прав. И я достаточно повидал тот мир, о котором он говорит, текучий мир большой торговли, где редко задают вопросы о происхождении. Я часто мечтал сбежать из-под ярма Исмаила, от Абдельазиза, от Зиданы, от жутких заговоров и вражды при дворе; но с серьгой невольника в ухе, с моим цветом кожи, без денег, связей и друзей я бы не ушел далеко, я знал, кто-нибудь непременно воспользовался бы возможностью вернуть меня хозяину и заслужить его милость. Но сейчас, сейчас, во времена хаоса, я, пожалуй, мог бы сбежать, стать писцом, переводчиком, посредником… я внезапно чувствую легкость, словно возможность лишает мое тело веса. А потом сердце напоминает мне: я никуда не могу уйти без Элис.

Я не слежу за лицом, и Даниэль читает по нему мой ответ.

— Ты слишком предан.

— Меня здесь держит не то чтобы преданность.

— Что тогда, страх?

— И не он.

— А, тогда любовь.

Сердце мое поднимается к самому лицу, и я пытаюсь его побороть.

— Любовь, — признаюсь я в конце концов.

Даниэль аль-Рибати смотрит на меня с печалью.

— Кто бы ни держал тебя здесь, пусть поймет, какая удача — завладеть таким верным сердцем.

— Она не знает — я не говорил.

— Ах, Нус-Нус, безответная любовь жалка. Хотя бы откройся и посмотри, что она ответит. Может быть, она уйдет с тобой, а если нет, ты получишь ответ и сможешь уйти один.