Лгунья - Айелет Гундар-Гушан Страница 4

Впоследствии, когда скандал немного утихнет, Авишай Милнер будет задаваться вопросом: не в этот ли момент все началось? Девушка посмотрела на него из-за прилавка пустыми глазами, и в этой пустоте погибла его душа. Он утонул во тьме анонимности, в пучине заурядности. Возле девушки за прилавком Авишаю Милнеру было нечем дышать. Из последних сил он твердил себе, что он не просто еще один клиент. Он – Ави-шай! Мил-нер! Так объявил его ведущий в финале конкурса, разрезав его имя, как разрезают горячий свежий хлеб, и растягивая – к удовольствию публики в зале – слоги: Ави-шай! Мил-нер! Зрители, смотревшие конкурс по телевизору, салютовали ему миллионом голосов. В последующие недели его имя было у всех на устах. В пабах и клубах на него бросались красивые женщины – женщины, желавшие отведать его, женщины, желавшие быть отведанными им, – и он занимался с ними любовью. Однако больше всего он занимался любовью с самим собой. Он совокуплялся с Авишаем Милнером до потери пульса, и каждая нимфа, стонавшая ему в ухо «Ави-шай», была всего лишь ласкающим ухо эхом того незабываемого момента, когда ведущий открыл конверт, заглянул в него своими добрыми, ласковыми глазами и на всю страну объявил победителем юношу из пригорода: «Ави-шай! Мил-нер!»

Трудно сказать, что потом пошло не так. Как певец, Авишай Милнер был не лучше Элирана Вакнина (тот же ведущий объявил его победителем за год до того, и Вакнин появлялся в хит-парадах по сей день), но он не был и хуже. Лицом он ничуть не уступал Аси Сариге, победившему через год после него и успевшему с тех пор сыграть несчастного врача в одном телесериале, несчастного солдата – в другом и несчастного отца мальчика-аутиста – в фильме, который вот-вот выйдет на экраны. Это казалось необъяснимым. Да и в его характере отсутствовали изъяны, на которые можно было бы все списать. В случившемся oтcyтcтвoвaлa всякая логика, и это-то и мучило Авишая Милнера больше всего. Абсолютная беспричинность падения приводила певца в ужас, так как намекала, что взлет тоже был беспричинным – не прямым следствием его таланта, а случайным стечением обстоятельств.

Сообщение от агента пришло Авишаю Милнеру после долгих недель ожидания. С тех пор, как он послал предложение телевизионному начальству, певца терзала одышка и бессонница. Слава сбросила его со спины, как дикий бык на родео, и била его, лежачего, копытами. Он обязан был найти способ подняться, и чем дольше телевизионное начальство медлило с ответом, тем сильнее он нервничал. Во сне к нему приходил ведущий, брал за руку и говорил, что после рекламы они споют дуэтом, но тут вдруг, к своему ужасу, Авишай понимал, что не помнит слов, а микрофон у него в руке превращался в страшную змею. Иначе говоря, шагая по улице, он понял, что ему жизненно необходимо съесть что-то сладкое. Но когда Авишай зашел в кафе, то увидел, что там пусто. За столиками сидели посетители и не спеша лакомились мороженым, однако за прилавком никого не было.

Что нужно человеку, пришедшему в кафе-мороженое и получившему плохие известия? Уверенная рука, которая предложит ему разнообразные шоколадные утешения; доброе лицо, которое будет терпеливо ждать, что он скажет; глаза, которые будут смотреть в его глаза и подтвердят, что да, несмотря ни на что, он все еще существует. Но когда Нофар вернулась к прилавку, она не узнала Авишая Милнера. И, хотя она изо всех сил старалась улыбаться, ей не удавалось скрыть проглядывавшую сквозь улыбку грусть. Как в тот раз, когда она примеряла слишком тесную блузку и из-под ткани выпирала непокорная плоть.

Авишай Милнер не знал, что платье, которое было на девушке, принадлежало ее красивой сестре. Не знал, что все лето Нофар ездила сюда в отчаянной надежде избавиться от своей заурядности. Он знал одно: он десять минут ждал, пока его здесь обслужат, а это ни в какие ворота не укладывалось.

– Это ни в какие ворота не укладывается! – заявил Авишай Милнер девушке за прилавком и, дабы подчеркнуть, насколько это не укладывается ни в какие ворота, с силой стукнул рукой по стеклянной витрине.

– Это ни в какие ворота не лезет, – ответила девушка.

– Что-что?!

– Надо говорить «ни в какие ворота не лезет» или «в голове не укладывается», а не «ни в какие ворота не укладывается».

Старшая дочь учительницы иврита, Нофар отлично знала, что нет людей противнее тех, что поправляют ошибки у других. Никто ведь не станет открывать рот жующему другу, вынимать еду и показывать, как правильно жевать. А слова – они как еда. Нельзя отнимать их у языка, на котором они лежат. Но этот мерзкий тип встал по ту сторону прилавка, стукнул ладонью по витрине и оставил на ней еще один жирный отпечаток. Причем не для того, чтобы определиться с сортом мороженого. Рука, ударившая по стеклу, не указывала ни на манговый сорбет, ни на французскую ваниль. Не любовь к сладкому двигала посетителем, а желание показать, кто тут хозяин. Он стукнул по стеклянной витрине просто потому, что мог стукнуть.

Семнадцать лет и два месяца исполнилось Нофар в тот вечер, но ни разу за всю жизнь ей не приходило в голову стукнуть по прилавку. Потому что так устроен мир: есть люди, которые по прилавкам стучат, а есть те, что за прилавками стоят и спрашивают: «Чем я могу вам помочь?» Но в тот вечер Нофар прорвало. Йотам, Шир, веселая компания и поход в кино. Сестрино платье. Обида на лето, подходящее к концу… Только претензий этого человека ей сейчас не хватало. Если он все-таки горит желанием предъявить претензии, пусть соизволит делать это на правильном иврите. Иначе это ни в какие ворота не лезет.

Авишай Милнер ошарашенно взглянул на поправившую его продавщицу. Какая неслыханная наглость! Он всегда считал себя человеком, который дружит со словами, – даже тексты для своих песен сочинял сам – и теперь призвал на помощь все свое умение, чтобы разодрать эту девчонку словами до костей:

– Ну ты овца! Что, брови выщипать мозгов не хватило? А прыщи? Тебе никто не говорил, что выдавливать прыщи не рекомендуется? Знаешь, на что похожа твоя физиономия? На пиццу, только маслин бы добавить! А фигура? Ты бы поменьше обжиралась, и так уже как бегемотиха! Кто с такой в койку ляжет? Давай мне мое ванильное с печеньем, корова глупая, и поживей!

Он протянул ей купюру в двести шекелей, и Нофар рефлекторно – как курица, которая и с отрубленной головой еще несколько секунд продолжает бегать, – взяла ее. Продолжая совершать привычные движения, она наполнила рожок мороженым, мгновение спустя осознала, что человек по ту сторону прилавка ее обезглавил, уничтожил как личность, – и, бросив рожок на пол, выбежала из кафе.

Уличные кошки несколько раз похотливо взвыли и собрались было возобновить прерванное недавно совокупление, но тут во двор снова вбежала продавщица мороженого. Она промчалась мимо кошек и понеслась к туалету. Длиннохвостые проводили незваную рыдающую гостью злобными взглядами, но та была слишком расстроена, чтоб их заметить. В ушах у нее все еще гремели слова посетителя. Слезы щипали глаза и нос. Подступали к горлу. Подумать только! Он все это ей говорил, а она стояла, слушала и молчала! Даже мороженое ему чуть не дала! Ну не дура?! Сейчас ей хотелось только одного: исчезнуть. Самые ужасные слова, которые раньше она говорила себе сама, – уродина, бровастая, прыщавая, жирная, никто тебя не захочет – эти слова только что сказал ей другой человек. В действительности Нофар была созданием вполне симпатичным; однако, втайне ненавидя себя, не сомневалась, что мужчина у прилавка сказал вслух то, что думали о ней все – клиенты за столиками, одноклассники, отец, мать, сестра. Нофар страшно хотелось где-нибудь спрятаться, но единственным местом, которое пришло ей в голову, была та самая вонючая кабинка, из которой она незадолго до того вышла. Еще мгновенье – и Нофар оказалась бы там, в надежно защищенной от внешнего мира, обложенной плиткой утробе, втиснувшись меж мусорным бачком и унитазом с поднятой крышкой… Но тут ее схватила сильная рука.