Хранитель Реки - Иосиф Гольман Страница 4

– Гады эльфы, – прокомментировал это событие питерец. Но беззлобно: гораздо хуже, если бы они унесли его самого или его друга.

Вот такой эпизод вспомнили друзья, перед тем как выпить по следующей, предпоследней – они никогда не напивались допьяна – стопке.

– А чего ты вдруг про капище вспомнил? – полюбопытствовал Бакенщик.

– Ты же всегда чутьем ситуацию измеряешь? – вопросом на вопрос ответил Валентин Сергеевич.

– Бывает, – улыбнулся собеседник.

– Так что тебе твое чутье сейчас подсказывает? Не пора на Онегу перебираться? Вам же с Галиной там понравилось.

Бакенщик посерьезнел. Задумался.

– И с дитем твоим что-то надо решать. Ты же не Маугли воспитываешь, – гнул свое питерец.

– Да уж, не Маугли, – усмехнулся Бакенщик. И добавил: – Надеюсь, скоро переедем.

– И я на это надеюсь, – засмеялся Валентин. – Я, кстати, в Святово на автодоме приехал. Шесть метров в длину. Со всеми удобствами.

– Зачем они тебе? – вяло полюбопытствовал Бакенщик. Он как-то ощутимо напрягся, когда разговор зашел о переезде. – Раньше вроде без удобств обходился.

– Здесь ключевые слова – шесть метров, – рассмеялся друг. – Твое домашнее хозяйство меньше. Так что все влезет. Уразумел?

– Уразумел, – ответил Бакенщик.

И, враз решившись, спросил:

– Когда едем?

– Через две недели, чтоб неделя на дорогу осталась.

– Хорошо, – сказал Бакенщик.

И больше ничего не сказал.

Место: Москва, Измайловский вернисаж.

Время: полтора года после точки отсчета.

Январь был как январь. Весь в традициях приближающегося глобального потепления. Не столько холодный, сколько промозглый. С воронами, каркавшими над безлистными и бесснежными ветками деревьев, и с пожухлой грязно-зеленой прошлогодней травой, бесстыдно вылезавшей из-под почти отсутствовавших сугробов.

Зато в воздухе снег имелся в достаточном количестве. Правда, опять-таки ничем не связанный с лыжами, санками и Дедом Морозом. Порывистый ветер разбрасывал его в виде крупы, поначалу невидимой и неосязаемой – и лишь когда это оседало на пухлых и пока еще теплых щеках Ефима Аркадьевича, оно, как и положено настоящему снегу, таяло, а уж потом недобрый ветерок переводил влагу в прежнее состояние, выращивая микрососульки на клочковатой микробороде Береславского.

– Господи, и что же я здесь делаю-то? – мрачно пробормотал хозяин небольшого рекламного агентства и еще двух-трех тоже маленьких, но устойчивых, бизнесов, тщетно пытаясь освободить лицо от льдышек.

Впрочем, вопрос был риторическим. Ефим Аркадьевич прекрасно знал, что он здесь делал: то же самое, что и остальные обитатели этого весьма специфического места.

Он торговал картинами.

Вокруг него стояли еще десятки, если не сотни людей – и все они тоже торговали картинами. «Аллея Живописцев» – так это называлось, в отличие от гораздо большего пространства, занятого продавцами «антиквариата», – находилась на самом верху довольно большой горы, и картины там были везде: на дощатых плоских стендах, на стенах крошечных, тоже деревянных, павильончиков, наконец, просто на тощем снегу, подпертые сзади палочками.

Здесь дружно ненавидели ветер, потому что после каждого особо сильного порыва произведения изобразительного искусства дружно падали лицом вниз, сопровождаемые грохотом повреждаемых рам и стонами хозяев.

Подумав о ветре, Береславский подозрительно посмотрел на самое уязвимое место своей торговой точки. Мольберт стоял, опираясь на все три ноги и примотанный к доскам стенда веревками: отдельно снизу и сверху. Сама картина, изображавшая лиловые пионы среди буйной июльской зелени, была дополнительно надежно привязана к мольберту. Выглядело все довольно прочно, но Береславский не обольщался: за сегодняшний день мольберт падал дважды, и один раз грохнулись пионы. Правда, рама была разбита еще раньше и, соответственно, снята: холст же, как его натянули на подрамник перед работой, так и сейчас красовался на мольберте, будто автор, художница со смешной фамилией Муха, только-только закончила свой труд.

Ефим прикрыл глаза, вспоминая, как это было. Стоял настоящий июльский зной, и Береславский, еще не ведавший о сегодняшнем январе, не отказался бы уменьшить жару. Холст стоял на том же мольберте, мольберт – соответственно, на крошечном садовом участке тещи Ефима Аркадьевича. Ну, а уж перед мольбертом стояла Муха, средних лет женщина, внешне ничем не примечательная – видно, по особому соглашению с тем, кого нельзя упоминать всуе, давно променявшая женское начало на творческое.

Вот она закрыла глаза, помолилась (она всегда так поступала перед началом работы) и, плотоядно облизнувшись, в первый раз ударила по полотну кистью с краской.

Муха именно так и писала: не возила кистью и не шмякала, а ударяла. Глаза ее горели, волосы развевались, дорогущие – в масштабах ее доходов – краски стремительно покидали тюбики, переходя на будущий шедевр.

Вскоре кисть показалась художнице недостаточно экспрессивным инструментом, и в ход пошел мастихин – специальная лопаточка, позволяющая класть краски гуще.

Ефим смотрел на раскочегарившуюся Муху, шевелившую, как ему казалось, даже не двумя, а шестью лапками сразу, и мысленно подсчитывал барыши.

О, это был явно чудесный бизнес! Картину, купленную за полторы-две тысячи рублей, можно было продать за десять тысяч! Или даже за двадцать. Или (тут дыхание слегка перехватывало) если не продастся быстро, то потом, когда Муха станет активно продаваться на аукционе «Сотбис», – за все сто тысяч! И, может быть, даже не рублей… Тут алчный Ефим Аркадьевич волевым усилием себя останавливал, соглашаясь для начала продать только что созданный шедевр за первоначально намеченную «десятку».

Так вот, Муха за позапрошлое лето написала ему шедевров двадцать. Они и впрямь Ефиму Аркадьевичу все нравились: мазок сочный, мощный, коровинский такой.

Но, к сожалению, пока правы те, кто с разной степенью вежливости объяснял рекламному профессору Береславскому, почему не стоит тратить время и деньги на такой сомнительный бизнес.

И пусть Ефим Аркадьевич, как всегда, верит только собственному мнению (потому что оно и есть верное), но факт остается фактом. На улице – минус, снег летит прямо в профессорское лицо, чертов ветрище, того и гляди, снова завалит мольберт, покупателей как не было, так и нет. А он здесь, на вернисаже, уже чуть больше года…

Мало кто в это верит, кроме тех, кто знает Ефима Аркадьевича долго. Но все выходные – и 31 декабря не было исключением, вдруг покупатель решит что-нибудь приобрести к празднику! – микробуржуй и профессор Береславский проводит на своем новом рабочем месте, торгуя живописью. Торгует то в джинсах с майкой, то в телогрейке с ватными штанами. Торгует и в дождь, и в солнце, и в ветер, и в снег – столь же беззаветно, сколь и безрезультатно.